Ли тоже перенеслась в своих воспоминаниях, но в гораздо более далекую пору — пору своего детства. Чего мне так не хватает сейчас, думала она, и что было у меня, когда я была маленькой? Ответ явился почти сразу. Это было чувство нескончаемости времени или даже вообще его отсутствия, которое жило в ней тогда, а потом навсегда ушло. Его похитили у нее в тот день, когда ее тетка вошла к ней со словами: «Ты больше никогда не увидишь своих родителей». Тот факт, что самолет разбился, сам по себе для нее ничего не значил, а знание, что родители погибли, было всего лишь загадочной, пугающей абстракцией. Она испытала тогда, смешанное с чувством утраты, странное чувство освобождения. Но теперь понимала, что время оживает в ее душе. Теперь она была одна, а потому стала сама собою и, в конце концов, вступила на собственный путь. И с тех пор она постоянно двигалась по этому пути, приближаясь к его концу. В этом не было ничего трагического и даже никакого пафоса, как нет ничего трагического или патетического во вращении Земли. Просто таково отличие ребенка от взрослого. Она рано повзрослела, вот и все. Долгая прогулка поколебала нечто непрочное в ее душе; она чувствовала себя так, как бывало после концертов — слегка разбитой, но эмоционально освеженной.
Неожиданно Стенхэм взял ее руку.
— Как вы? — ласково спросил он, сплетая ее пальцы со своими. Они проехали через ворота на площадь, где на прилавках лоточников слабо горели оплывшие свечи; сумрачные фигуры, как тени, мелькали вплотную к коляске, едва не задевая ее колеса полами одежды. Ли коротко рассмеялась, не отвечая на его пожатие.
— Прекрасно, — ответила она. — Разве что немного устала.
— Возьмем такси до моей гостиницы? Может быть, поужинаем вместе?
— Это страшно мило с вашей стороны, но я сейчас не в состоянии.
— Вы уверены?
— Да, поверьте. Хочется просто растянуться на постели и слегка перекусить, не вставая, а потом — спать, спать, спать!
— Наверное, вы правы, — сказал Стенхэм, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучало разочарование. — Мистер Кензи и мистер Мосс, вероятно, сейчас в столовой, и нам пришлось бы столкнуться с ними. Если вы собираетесь вернуться в гостиницу, то я поужинаю в каком-нибудь арабском ресторанчике возле Бу-Джелуда. Так вы уверены, что не хотите ко мне присоединиться?
— Мне бы хотелось, — ответила она, мягко высвобождая руку и закуривая, — но не сегодня. Давайте в следующий раз, ладно?
— Как скажете. Ресторан никуда не денется.
Он говорил как раз то, чего говорить не следовало. Ли наверняка хотелось проверить, насколько он расстроен. Но все его попытки притвориться заводили разговор в тупик. Как трудно, подумал он, скрыть, что тебе действительно что-то важно, и как правы люди, не доверяющие чрезмерной учтивости. — Завтра я принесу извинения нашим друзьям, — продолжал он, судорожно ища какую-нибудь зацепку, чтобы поддержать разговор. — Скажу, что вы вдруг неважно себя почувствовали…
— И не думайте! — негодующе воскликнула она. — Если вы это сделаете, я сама позвоню мистеру Кензи и расскажу правду. В конце концов, я и не думала, что мы так задержимся, и я действительно неважно себя чувствовала!
Коляска проехала вдоль длинного ряда других экипажей и остановилась. Кучер, подобревший, потому что наступило время расплачиваться, крикнул! «Voilà, messieurs-dames!»[97] Когда Стенхэм отдал ему деньги, он стал требовать намного больше, ссылаясь на задержку в пути и на скорость, с которой приходилось передвигаться. После недолгих препирательств, Стенхэм вручил ему половину дополнительной суммы. Этого оказалось вполне достаточно, и, жизнерадостно прокричав: «Bon soir!» — толстяк спрыгнул с козел, посадил на них мальчонку сторожить повозку, а сам отправился на другой конец площади выпить чая.
Стенхэм и Ли шли по темной улице; запах стоял, точно в конюшне, звезд на небе высыпало столько и таких ярких, что они казались искусственными. Вряд ли в мире нашлось бы другое место, где небо было бы так густо запорошено ими. Стенхэм хотел было сказать об этом Ли, но внутри него словно что-то застопорилось, и он промолчал. Когда они дошли до кафе возле Бу-Джелуда, где несколько старых такси, как обычно, поджидали пассажиров, Стенхэм сказал:
— Не забудьте, вы собирались сегодня вечером заняться делом.
— Заняться делом? — непонимающе переспросила Ли.
— Ну, вроде того. Вы хотели произвести коекакие финансовые подсчеты и завтра с утра позвонить в гостиницу.
— Ах, да, — произнесла она вяло.
Такси, в которое они сели, покатило, постоянно сворачивая то направо, то налево, пробираясь сквозь толпу с невероятным металлическим лязгом, причем мотор непрестанно хрипел, а рожок выл, не умолкая.
— Слава Богу, в медине нет машин, — сказал Стенхэм. — Список дорожных происшествий получился бы впечатляющий.
— Я действительно страшно устала, — ответила Ли, будто он спросил, как она себя чувствует. Стенхэм ей не поверил.
Перед маленькой гостиницей, где она остановилась, над дверью горел один-единственный фонарь. Они вышли, и Стенхэм заплатил шоферу.
— Вы его отпускаете? — удивленно спросила Ли.
— Мой ресторан — в медине, в десяти минутах ходьбы.
— Что ж, еще раз спасибо, — сказала она, протягивая руку. — Все было замечательно. Но сейчас я просто без сил,
— Я позвоню завтра, — сказал Стенхэм.
— Спокойной ночи.
Войдя, она прошла прямо к стойке, за которой сидел портье. Стенхэм постоял еще немного в темноте и видел, как она выходит в коридор с ключом в руках. Он повернулся и зашагал по притихшей дороге к Баб эль-Хадиду.
Утром, когда он еще лежал в постели и писал, Абдельмд-жид вручил ему телеграмму, гласившую: СПАСИБО СОБИРАЙСЬ МЕКНЕС ЛИ.
Стенхэм долго разглядывал ее и больше в тот день уже не работал.
Глава девятнадцатая
Ее неожиданный отъезд потряс его. С одной стороны, теперь можно было избежать объяснений с Моссом и Кензи из-за того, что он не явился на встречу: Ли послала каждому точно такие же телеграммы, что позволило Стенхэму соврать, что он заезжал за ней в гостиницу, но она уже уехала. Мосс и Кензи приписали случившееся женским капризам и дурному американскому воспитанию. Но, с другой стороны, это привело в действие весь сложный механизм самоанализа и самообвинений. Стенхэм не сомневался, что каким-то образом спугнул ее. Вопрос сводился к следующему: в какой момент это произошло?
Раз за разом, стараясь не упустить ни малейшей детали, он прокручивал в памяти их разговоры, пытаясь вспомнить выражение ее лица и тон каждой реплики. Это была задача не из легких, поскольку даже если бы ему удалось выделить какой-то один определенный момент, когда она, как ему показалось, вдруг насторожилась, то все равно не было никакой возможности окончательно увериться в своей правоте и в том, что это имеет отношение к ее стремительному бегству из Феса. И все же он не оставлял своих попыток, припоминая и подвергая анализу все новые подробности того дня, пока не пришел к выводу, что все случилось еще в самом начале, до того, как они покинули гостиницу.
На эту мысль его, прежде всего, навело отчетливое воспоминание о том, как он стоял у перил и смотрел в нижний сад, чувствуя, что все погублено, и не мог объяснить свою нервную дрожь и огорчение. «Я разгадал ее!» — даже успел торжествующе подумать Стенхэм. Все вымученные метания из стороны в сторону, которые, как ему казалось, он подметил, начались именно тогда; всё, что она говорила, представляло собой сплошную путаницу уловок, попыток уйти от прямого ответа. Но миг спустя им вновь овладели сомнения. Так продолжалось несколько дней, пока он не решился поговорить с Моссом.
— Аллан, — сказал он как-то раз, когда они сидели за обедом в одном из ресторанов Виль Нувель. — Что вы думаете о мадам Вейрон? Какое она произвела на вас впечатление?
— Мадам Вейрон? — вяло переспросил Мосс. — А, та умненькая симпатичная американка, которую Хью как-то пригласил к обеду? Вас интересуют мои впечатления? Что ж, ничего особенного. Во всяком случае, довольно мила. А что?
— Но все-таки у вас осталось впечатление, что она умница. И у меня тоже. Хотя, если подумать хорошенько, держу пари, что вы не вспомните ни одного ее «умного» замечания, просто потому что их не было.
— Да, верно, — ответил Мосс, — не могу сказать, чтобы наша беседа мне так уж запомнилась. Нет, она определенно не блистала, если вы это имеете в виду. Кажется, в тот раз беседу в основном поддерживал Кензи. Так или иначе, мадам Вейрон не внесла в нее своей глубокомысленной лепты, это точно. Но должен признаться, у меня сложилось вполне определенное ощущение, что она не так уж глупа.
Стенхэм расцвел.
— Именно. Причина, по которой я все это говорю — и вы сейчас лопнете от смеха, — состоит в том, что за последние дни я довольно много думал о ней. Мне кажется, она — коммунистка.
