Слишком большая формальность — сковывает, но абсолютная бесформенность не менее верно убивает всякое большое дело. Золотую середину каждый раз приходится находить опытом и ощупью.
В случае, о котором я говорил выше, мне пришлось идти на некоторый риск (это былпервыйтакой случай, по крайней мере на нашем фронте), но после него и, возможно, благодаря ему, у нас было еще несколько более или менее аналогичных случаев, когда мы сговаривались — конечно негласно,— с Главным Начальником снабжения (ген. Фроловым, а потом ген. Савичем) о тех или иных, по форме не совсем законных, действиях, необходимых для пользы армии, которые Главному Начальнику снабжения, по его положению, неудобно была делать, а мы делать могли. Надо при этом сказать, что Главный Начальник снабжения пользуется во всем тыловом районе фронта огромными правами командующего армией; кроме военной власти ему подчинена и вся гражданская администрация тылов, в том числе губернаторы.
Помню, как однажды меня вызвал Главный Начальник снабжения, энергичный и умный ген. Савич. «Прошу, чтобы этот разговор остался между нами»,— начал он... Далее С. С. Савич предложил ВЗС проделать операцию, аналогичную моей «кожевенной», но с картофелем, которого по нормированным ценам не могли достаточно получить для армии. «Вы формально проведете эту сделку по твердым ценам, а для того, чтобы платить выше нормированных цен, я передам вам нужную сумму в безотчетное распоряжение,— говорил генерал.— Это сделать я имею право, а платить выше нормированных цен — не могу». При этом ген. Савич сам указал, где и сколько купить картофеля... Потом Земский Союз закупил картофель там, где Интендантство не могло этого сделать. Связанный обязательством молчания, я не мог говорить поздравлявшим нас с таким «успехом земского ведения дела», что приобретение этой нужной для армии партии картофеля — отнюдь не было нашей заслугой...
Приведя эти примеры, я, разумеется, не хочу сказать, что мы не имели во многих делах вполне заслуженного успеха. Я хочу только сказать, что о с о б е н н о гордиться перед «военными бюрократами» нам не приходилось. Общественные организации обладали, бесспорно, большею гибкостью, чем громадная и оттого часто несколько неуклюжая военно-хозяйственная организация. Благодаря этому мы могли быть очень полезны, затыкая многие организационные дыры. Но уж если очень ценить особенно хозяйственную гибкость, то частный предприниматель конечно обладал ею в гораздо большей степени, чем всякие Земские и Городские Союзы. Однако наша общественность не говорила б необходимости заменить наше — тоже сравнительно неуклюжее — хозяйство одними частными предпринимателями!
Все полезно на своем месте и становится не полезным и даже часто вредным — не на своем. Наша общественность нередко забывала это положение. С большой зоркостью видела она сучок в глазу государственных организаций, а бревна в своем глазу не чувствовала.
Зимой 1916/17 гг. я был привлечен, опять-таки «по приказу Главнокомандующего», в особую комиссию по рабочему вопросу на фронте, состоявшую при штабе. Задачи этой комиссии и круг ее ведения остались для меня неясными. Комиссия была под председательством столь печально прославившегося в революцию генерала Бонч-Бруевича, которого я знал еще начальником штаба фронта. Теперь он состоял для поручений при Главнокомандующем (Рузском).
Работать в этой комиссии мне пришлось мало. Память сохранила мне одну пикантную подробность нашей работы.
На последнем до революции (Февральской) заседании ген. Бонч-Бруевич, в порыве антисемитских чувств, которыми он тогда щеголял, предложил комиссии высказать пожелание о... выселении поголовно всех (кроме военных) врачей-евреев из прифронтовой полосы и даже тылового района. Почему такое пожелание относилось к ведению комиссии по рабочему вопросу, мне и тогда и теперь неясно. Я — единственный — выступил против этого мероприятия и, после того как привел аргументы против такого предложения, заявил, что если это «пожелание» пройдет, я прошу отметить в журнале комиссии, что я остался при особом мнении. Решения комиссии шли на доклад Главнокомандующему.
Во время перерыва заседания ко мне подошел М. Д. Бонч-Бруевич и горячо убеждал меня не делать этого «филосемитского» выступления. Это меня взорвало.—«Я не филосемит,—ответил я генералу,—но простите за откровенность, ваш антисемитизм я считаю антигосударственным и не желаю нести моральную ответственность за его последствия...»
Через несколько дней произошла революция. Когда я следующий раз увидел генерала Бонч-Бруевича, красный бант украшал его грудь...
Я не отказал себе в маленьком удовольствии и спросил его, явно глядя на его красный бант, «успел ли он» сделать доклад Главнокомандующему по еврейскому вопросу, о котором мы говорили на последнем заседании комиссии?
Бонч-Бруевич смущенно махнул рукой и ответил что-то неопределенное. Нашей комиссии он больше ни разу не созывал.
О КОМАНДНОМ СОСТАВЕ РУССКОЙ АРМИИ
Я, к сожалению, никогда не был военным. Однако с 1914-го по 1938-й, почти без перерыва, я все время был в тесном деловом общении с военными и 14 лет работал в прямом подчинении у военных. Моими непосредственными начальниками в течение долгих лет были видные генералы: Кутепов, Миллер и Драгомиров. Обо всех трех своих — очень разных — военных начальниках я вспоминаю с самым хорошим и благодарным чувством.
За время войны я не был непосредственно подчинен военным (хотя комитет ВЗС был подчинен Главному Начальнику снабжения), но работать с ними мне приходилось довольно много, у меня никогда не было столкновений с военными в этой работе, и я тоже сохраняю о ней самое хорошее воспоминание.
Русская военная среда была очень симпатична и имела большие достоинства. Не случайно, что именно офицерство спасло русскую честь во время революции.
Работа в атмосфере разумной дисциплины и некоторой подтянутости представляется мне более легкой, чем в атмосфере интеллигентской бесформенности. Мне приходилось работать и в той, и в другой атмосфере, и тут и там были разные трудности, но, в общем, мне лично не было тяжело нигде. Мне не раз приходилось наблюдать военных и интеллигентов, перенесенных в чуждую им среду. Типичный интеллигент очень трудно применяется к военной среде; военному примениться к интеллигентской среде, мне кажется, все же легче.
Ни в чисто интеллигентской, ни в чисто военной среде я не был совсем «своим», но военные меня все же как-то не считали совсем штатским. Помню как-то раз, наедине со мною, ген. Кутепов в Париже горько жаловался мне на «штатских». «С ними прямо невозможно иметь дело!» — говорил он. Я улыбнулся: «Как штатский, я не могу вполне с вами согласиться...» — «Ну, вас-то я считаю больше военным, чем штатским»,— ответил Кутепов. Тоже и великий князь Николай Николаевич (при том же Кутепове) как-то шутя сказал мне, что он в России «непременно произведет меня в генералы»...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
