А дите глупое, мало ли чего не наговорит! Нет, я, как перед Истинным, не виновата, не-е-е, не виновата!..
Боясь злобы старухи, я самолично отвез ребенка к помощнику ректора, сдал его ему на руки, рассказал все дело и просил оберегать девочку и, по возможности, повлиять на старуху, убеждая ее выдать спрятанные вещи.
Обыск, произведенный у старухи, ничего не дал, что, впрочем, не удивило меня, так как вещи могли быть ею зарыты на чердаке университета, тянущемся над зданием чуть ли не на несколько сотен саженей. Дело застопорилось, и не виделось кончика, за который можно было бы ухватиться. Обыск у приятеля Бойцова, давшего по записке Леонтьеву двадцать пять рублей, был также бесплоден.
За неимением лучшего пришлось прибегнуть к весьма сомнительному способу.
Призвав Леонтьева, я сказал ему, что придется опять «сесть» под предлогом нового ареста, произведенного над ним засадой у бабушки якобы в момент исполнения им поручения Бойцова.
— Теперь, Леонтьев, ваша роль еще труднее. Смотрите — не провалитесь!
Через четверть часа Леонтьев уже орал на все камеры:
— Будь ты проклят с твоими окаянными деньгами! И я-то, дурак, послушался и направился к этой чертовой ведьме, чтоб ей пусто было! Ну, теперь шабаш, ввязался в чужое дело! И с чего, спрашивается, меня понесло! Пятьдесят целковых соблазнили? А накося выкуси теперь: и место потерял, и честь замарал, а что еще будет — одному Богу известно! Да уйди ты от меня, окаянный! — крикнул он что есть мочи на приблизившегося к нему с утешением Бойцова.
Последний, опять поймавшись на удочку, заговорил полушепотом:
— Нечего сокрушаться! Место потерял? Эка важность! Да если мы с тобой отсюда выберемся, так будь покоен — на обоих хватит; ты только помогай мне до конца, а в начете не будешь!
— Мели, Емеля, — твоя неделя! Не будешь с тобой в начете! Второй раз из-за тебя вляпываюсь: то в трактире шпики проследили, то на засаду у старухи нарвался! Нет, под несчастной планидой я родился!
Бойцов долго еще утешал Леонтьева. Вскоре я вызвал последнего якобы на допрос.
После допроса Леонтьев вернулся в камеру значительно успокоенным.
— Ну, слава те христос, кажись, втер им очки здоровые! Сказал, что к тетке твоей попал по ошибке, а направлялся в квартиру казначея, куда действительно поступила в горничные одна моя знакомая девушка. Кажись, поверили. Обещались проверить и, если окажется «правда», то сказали — беспрепятственно выпустят. Пускай их проверяют: барышня моя действительно поступивши, я и фамилию ейную им назвал.
Когда, дня через три, я освобождал опять Леонтьева, то Бойцов пристал к нему:
— Сходи да сходи на Чернышевский переулок. Там в доме номер десять живет швейцаром мой дядя. Скажи ему, что, мол, Андрей арестован и просит хорошенько припрятать оставленное мной пальто. А то сидеть — неизвестно еще сколько, кабы моль не съела.
Леонтьев на это сердито послал его к черту.
— Тебе что, еще мало моих мук? Нет, брат, ты сиди, а с меня — будет! Довольно находился я по твоим сродничкам, не желаю больше!
Я с агентами лично направился на Чернышевский переулок в указанный дом и спросил молодцеватого швейцара:
— Где Андрей Бойцов?
— Не могу знать, ваше высокородие, — отвечал швейцар, приподнимая фуражку.
— Где пальто, что он тебе оставил?
— Пальто он действительно оставил, оно туто, я еще сегодня на ночь подкладывал его под голову.
— Подавай его скорее!
— Извольте. Вот оно-с.
Подпоров подкладку, мы обнаружили слой пятисотрублевых бумажек.
По подсчету их оказалось на двести пятьдесят тысяч рублей. Швейцар как увидел, даже побледнел от неожиданности.
— Эвона, какая музыка! — сказал он протяжно, почесывая затылок.
Едва успели мы вернуться в полицию, как неожиданно докладывают о приходе кухарки-старухи.
— Ваше высокородие, господин начальник, уж вы простите меня, дуру. Мой барин так разжалобил своими речами, что я пришла покаяться. Не желаю перед смертью брать греха на душу! Я принесла вам Андрюшкин узелок, извольте получить!..
В узле, к великому удивлению, оказалось не пятьдесят, а пятьдесят восемь тысяч.
Впоследствии выяснилось, что в казначействе просчитались и выдали триста восемь тысяч, вместо трехсот.
Пригласив к себе в кабинет мирового судью Р., прокурора окружного суда Брюна де Сент-Ипполит, я разложил пятьдесят восемь тысяч на письменном столе, прикрыв их развернутой газетой, и, усевшись за стол, положил в ноги пальто с «начинкой». После сего я вызвал Бойцова.
Он появился, как всегда, с крайне развязным видом и тотчас же осведомился о звании присутствующего, ему незнакомого, Брюна.
— Это прокурор суда, — ответил я ему.
— Господин прокурор, я прошу вашего вмешательства! Вот уже неделя, как я ни за что арестован и содержусь под замком. Это непорядок, таких законов нет! Уголовное уложение говорит…
— А это видел? — и я снял газету с денег.
Он не смутился:
— Тоже, подумаешь! Разложили казенные деньги и думаете поймать!
— А это видел? — и я поднял высоко пальто.
Бойцов побагровел и произнес:
— Ну, это другое дело! Это настоящее, юридическое, вещественное доказательство! — и, опустив голову, он угрюмо замолчал.
По Высочайшему повелению было отпущено десять тысяч рублей в награду чинам сыскной полиции, поработавшим над этим довольно незаурядным делом.
Русская заблудшая душа (Васька Белоус)
Не без волнения приступаю я к описанию преступных похождений Васьки Белоуса, закончившего свою бурную «одиссею» виселицей.
Тысячи преступников различнейших оттенков прошли передо мной за многолетнюю мою служебную практику, но эта мятежная жизнь, эта заблудшая душа стоит особняком в мрачной галерее моих горе-героев. Все в этом человеке было незаурядно: начиная от своеобразной, какой-то, если можно только так выразиться, «преступной этики» до редко мужественного восприятия смерти.
Но не буду забегать вперед и расскажу все как было.
В 1911 году в подмосковном районе вспыхнула эпидемия вооруженных грабежей. Характерной стороной их была своего рода гуманность, проявляемая грабителями. Жертвы, хотя и обирались дочиста, иногда связывались, иногда запирались в чуланах, уборных и прочих укромных местах ограбляемых помещений, но
