- Славно, - сказал я ребятам. - Это заставит их присмотреться к нам. Наверно, нечасто жертвы приезжают к ним с пляской, а в порту народ будет нас встречать, так Лукий говорит. Похоже, что они там ставят заклады на плясунов: какой дольше протянет... Я никогда не слыхал, - говорю, - чтобы так легкомысленно относились к жертвоприношениям; но тем лучше для нас: даже их собственные боги, наверно, не слишком высоко их ценят.
Мы подходили на ночевку к острову. Чудесное это было место: в глубине острова - горы, поросшие виноградом и фруктовыми деревьями в цвету... А из одной - высокой, с плоской вершиной - подымался к небу тонкий дымок. Я спросил Менестия, не знает ли он, где мы.
- Это Каллиста, - говорит, - самый прекрасный из Кикладских островов. А вон священная гора Гефеста. Видно дым из его кузни, что идет из вершины.
Мы подходили к острову - и у меня мурашки пошли по коже. Словно увидел я священную и обреченную красоту, как Царя Коней, готового уйти к богу. Я спросил Менестия:
- Он гневается?
- Не думаю, - говорит. - Гора всегда дымит, по ней курс прокладывают. Это последняя стоянка перед Критом, дальше открытая вода.
- Раз так, - говорю, - нам надо доработать танец пока еще светло.
И мы начали снова. Сначала при свете заката, потом в сумерках - уже и лампы стали зажигать - плясали мы наш танец на берегу; а люди тамошние - они знали, кто мы такие, - стояли вокруг. Слов нет сказать - как они на нас смотрели! Мы развеселились, стали потешаться над ними... Мальчишки пошли кувыркаться; кто колесо крутит, кто сальто... и вдруг наша молчунья Гелика, всё так же молча прогнулась назад, на мостик, в кольцо, и - оп! - встала на руки.
Я рассмеялся.
- Вот это да! - говорю. - Кто тебя научил? Ты работаешь, как акробат!
- Конечно, - говорит, спокойно так, - я и есть акробат. Это моя профессия.
Она сбросила юбку, будто так и надо; под юбкой были короткие штанишки, вышитые золотом. И пошла - костей у нее будто вовсе не было; а на ногах бегать или на руках - ей было все равно. Черные солдаты, что сидели в кругу и слушали чьи-то рассказы, - все вскочили, тычут пальцами... "Хау, кричат, - Хау!" А она - словно их и нет вообще... Но это только в работе, в танцах она себя так вела, а во все остальное время очень была скромная. Девушки-акробатки вообще должны быть скромными; ведь стоит ей забеременеть что с нее толку?
Когда она закончила, я спросил, почему она не сказала нам сразу. Она потупилась на момент, потом глянула мне в глаза:
- Я думала, все меня возненавидят, за то что у меня больше шансов жить. Но теперь ведь мы все - друзья... Мне надо будет танцевать для критян?
- Конечно да! Клянусь Великой Матерью! Ты выйдешь в конце, завершишь наше представление.
- Но мне нужен будет партнер, чтоб меня поддерживать.
- Здесь нас семеро, - говорю, - выбирай.
Она замялась, потом сказала наконец:
- Я специально следила, кто как танцует. Только ты, Тезей, достаточно ловок... Но тебе твое положение не позволяет...
- Расскажи это быкам, - говорю. - Это их здорово позабавит. Давай показывай, что надо делать.
Это нетрудная была работа. Весу в ней было не больше, чем в ребенке, а от меня ничего не требовалось, кроме устойчивости. Под конец она сказала:
- У тебя хорошо получается. Если бы ты был простой человек - мог бы себе на жизнь зарабатывать нашим ремеслом.
Я улыбнулся:
- Приедем на Крит - этим ремеслом все будем себе жизнь зарабатывать.
Сказал-то с улыбкой, а оглянулся - все вокруг глядят на нас с таким отчаянием... И в голове мелькнуло: "Ну что толку? Зачем это все?.." Такая мысль появляется у каждого, кто взял на себя ответственность за людей; рано или поздно - обязательно появляется... Но я не дался ей.
- Верьте в себя! - говорю. - Если я смог научиться, значит и вы научитесь. Только верьте - и мы можем остаться все вместе. Лукий что-то говорил, будто князья, и вообще аристократы, покупают танцоров и посвящают их богу от своего имени. Быть может, кто-нибудь возьмет нас всех разом. Когда мы войдем в гавань, они все должны увидеть, что мы - лучшая команда, какую только привозили на Крит. А мы и есть лучшая команда - ведь мы Журавли!
Еще момент они стояли молча - и глаза их высасывали мою кровь как пиявки... Но тут Аминтор взмахнул рукой и закричал: "Ура!" - остальные подхватили... До чего ж я любил его в такие минуты!.. Он был надменен, резок, несдержан, - но честь свою берег пуще жизни. Его легче было б на куски разорвать, чем заставить нарушить клятву.
На другое утро вместе с утренней кашей мы прикончили еду, что везли с собой из Афин. Оборвалась последняя ниточка, что связывала нас с домом; у каждого из нас оставались теперь лишь его товарищи: мы сами.
2
Море вокруг Крита темно-темно-синее. Такое темное - почти до черноты. И пустынное, дикое, бурное... Ни один из нас не бывал еще на такой воде, чтоб не видно было берегов. Вот там воистину становишься песчинкой на божьей ладони - но, кроме нас, никто вроде этого не чувствовал. Дородная жрица вышивала, матросы драили корабль, солдаты натирали маслом свои черные тела, капитан сидел, а мальчишка полировал его золоченый нагрудник и шлем, гравированный цветами лилий...
К вечеру подул встречный ветер - парус убрали, гребцы взялись за весла. Корабль закачало, и к ужину никто из нас есть уже не хотел, кроме Менестия. Кое-кто запихал в себя понемногу еды, но еще до темноты все всё отдали назад. Полегли мы на палубу и об одном мечтали - умереть бы поскорей!..
"Если и завтра будет так же, - думаю, - нам конец". Гелика стонала, стала зеленая, как утиное яйцо... У меня у самого всё тело липло холодным потом, а под ложечкой было так противно - я пополз к борту: меня рвало.
Полегчало маленько, я огляделся. Окаймленное пурпуром солнце опускалось в море, сверкавшее как эмаль; на востоке, сквозь разрывы в тучах, проглядывали первые звезды... Я простер руки к Посейдону, но он не послал знака. Быть может, его там не было в тот момент: качал землю где-нибудь в другом месте?.. Но повсюду вокруг нас я ощущал другую силу - тайную, непостижимую... Она могла приблизить или отринуть, могла одарить счастьем или раздавить отчаянием - но не терпела вопросов. Не знаю почему, но я знал это. Мимо пролетели две чайки... Одна гналась за другой с диким криком, а первая - будто стонала в скорби...
Ослабевший, похолодевший, я ухватился за поручни, чтобы не упасть. И начал молиться: "Мать Моря, пенорожденная Пелида, владычица голубей, здесь твое царство. Не оставь нас, когда мы будем на Крите! Сейчас у меня нет жертвы для тебя, но клянусь: если вернусь в Афины - у тебя и твоих голубей будет свой храм на Акрополе".
Я снова опустился на палубу, закутался в одеяло с головой... Тошнота как-то прошла, уснул. Проснулся - звезды уже бледнели. И - ветер поменялся или мы сменили курс, но нам дуло в корму. Корабль легко скользил под парусом, гребцы спали, растянувшись как измотанные псы... Журавли все проснулись и жадно накинулись на вчерашний ужин.
А днем мы увидели впереди высокий берег Крита. Громадные желтые скалы вздымались отвесно, из-за них не было видно земли - сурово он выглядел, этот берег.
Большой парус убрали, вместо него подняли другой. Все корабли царского флота на Крите имели парадные паруса, их берегли и ставили лишь при входе в порт. Наш был темносиний с красным гербом; на гербе - обнаженный воин с бычьей головой.
Афиняне смотрели на него окаменевшими глазами. Нефела - она всегда готова была заплакать, если что-то ее касалось, - Нефела заскулила:
- О! Ты обманул нас, Тезей! Это все-таки чудовище!
- А ну утихни! - говорю.
Нехорошо сказал, но уж больно она меня раздражала. Однако грубость мужская ей нравилась; так что она и впрямь утихла, даже вытерла слезы.
- Слушай, - говорю, - дурочка, это же изображение бога! Земного Змея рисуют с человечьей головой, а ты когда-нибудь видала таких?
Ребята рассмеялись, мне и самому стало легче.
- Когда подойдем к молу, - говорю, - приготовьтесь...
Береговые утесы прорезало устье реки, а подошли ближе - показался порт, Амнис. Он был больше Афин; и потому мы решили, что это Кносс, столица Крита. Солдаты выстроились на передней палубе, капитан стоял на своем мостике в золоченом шлеме и с копьем в руке, - завитый, надушенный, натертый маслом, даже к нам на заднюю палубу долетал его аромат!
Тент наш убрали, чтобы нас было видно... Мы подходили к молу, а на нем были люди, много.
Я тогда ничего еще не знал - но от их вида я растерялся. Еще не было видно лиц - но было что-то в том, как они стояли и смотрели; в том, как ходили по молу... Казалось, этих людей невозможно удивить: они просто не заметят - как конь, приученный к колеснице, не замечает шума, внимания не обращает... Они пришли не рассматривать нас, а так - глянуть мельком и пойти дальше. Женщины с зонтиками, завитые головки усыпаны каменьями, кивают друг другу, разговаривают небрежно; стройные полуобнаженные мужчины в позолоченных поясах, в ожерельях, у каждого за ухом цветок в волосах... Ведут на поводках пятнистых псов; таких же гордых и апатичных, как они сами... Даже рабочие в порту оглядывались на нас через плечо, между делом; им наплевать было на нас. Я прямо чувствовал, как гордость вытекает из меня; будто кровь из смертельной раны... Вот этих людей я хотел поразить?.. Я представил себе их презрительный смех - и закусил губу, до крови.
