Коля оторопел.
Он было подумал, что фашистские палачи хотят поглумиться над мирными советскими людьми и обесчестить советскую девушку, патриотку и комсомолку. Но по виду девушки было как-то незаметно, что ей выворачивали руки, загоняя под венец. Родители невесты тоже выглядели чрезвычайно довольными. Да и само освящение церковью союза немецкого солдата и русской девушки никак не говорило в пользу гнусного намерения оккупантов. Напротив, порядочный человек, пусть и немец, честь по чести сделал девушке предложение, заручился согласием ее родителей и новел ее не в овин, а в храм Божий. Что-то тут не складывалось.
Коля давно был оторван от Родины, но за событиями на Восточном фронте старался всегда следить. В те часы, когда в мастерской не было ни работников, ни клиентов, он настраивался на московскую волну и внимательно слушал последние известия. Из них и сводок Совинформбюро выходило, что ежедневно и ежечасно Красная Армия уничтожает тысячи солдат и офицеров, десятки танков и самолетов. И вообще непонятно было, откуда Гитлер берет силы, чтобы продолжать войну. Из сообщений московского радио было ясно, что в тылу у немцев растет и ширится партизанское движение, что все те, кто не ушел в лес по старости или болезни, всеми силами помогают храбрым партизанам, а у проклятых захватчиков земля горит под ногами, и вот…
Свадьба! Средь бела дня.
И нигде не треснул выстрел, не ухнул взрыв, не рухнула крыша и не упал кирпич на головы молодоженам. Гости в штатском как-то мало походили на партизан. Они отвечали улыбками на улыбки немцев, что-то объясняли им на пальцах, и те то и дело удовлетворенно и радостно восклицали: «Gut! Das ist sehr gut!»
Все это как-то не совпадало с теми представлениями, которые Коля составил себе из газет и радио. Он никогда не терзался сомнениями в прочности и справедливости советской власти. Все было просто и понятно. Царь был плохой, его свергли. Установили власть рабочих и крестьян. Самую лучшую и справедливую.
Оказывается, он совсем не знал ни своего народа, ни своей страны. И теперь, столкнувшись с явным и грубым несоответствием реальной жизни с ее газетно-плакатным отображением, Коля растерялся и оторопел.
В этот же день он, не задерживаясь в областном центре, отъехал в Иринины Ключи.
В селе Коля, как и полагалось немецкому уполномоченному, поселился в самом лучшем доме — у председателя, который отвел ему единственную просторную и светлую комнату, а сам с женой перебрался в большую кухню с русской печью. Других комнат в доме не было, только чулан.
Поездив по району и внимательно осмотрев заботливым хозяйским глазом экономическую базу будущих заготовок, а проще сказать — что и где можно стянуть, Коля нашел, что украсть еще можно много чего. Работа предстоит большая. Война почти не тронула этот край.
Больших боев в этих местах не было. Красная Армия, не задержавшись тут, ушла на восток, поближе к Москве, поэтому хозяйства не были разорены героической обороной. Для военных район не представлял ни оперативной, ни тем более стратегической ценности, поэтому жители района до сих пор были избавлены от близкого знакомства с вермахтом.
Осенью сорок первого, правда, приехали какие-то люди из области в сопровождении эсэсовцев. Эсэсовцы через репродуктор пустили Русланову и Лемешева, а областное начальство созвало сход. На сходе кое-кого из начальства сняли, тут же поставили новое, попросили не волноваться, не саботировать, а жить, как жили, слушаясь новых начальников.
На вопрос из толпы: «А как теперь жить?» ответили просто: «Живите, как раньше жили. Только без коммунистов». И уехали, прихватив с собой секретаря райкома, начальника милиции и еще человек шесть. Никого не повесили и не расстреляли. Не задержались. Даже не пообедали.
Не имея рядом умного советчика, разлученный со Штейном и Лоткиным, которые, каждый по-своему, учили ему уму-разуму, Коля нуждался в ком-то более опытном, кто смог бы разъяснить ему нестыковки между тем, что слышат его уши, и тем, что видят глаза. А вопрос продолжал его жечь. «Как же это так получилось, что советские люди пошли в услужение к врагу?»
Сам себе Коля ничего убедительного сказать не мог, поэтому он решил подъехать с разговором к председателю бывшего колхоза, который так и остался на своей должности. Поговорить с председателем было тем легче, что для Коли русский язык был вторым родным, после мордовского. Ему даже не пришлось придуриваться и нарочно коверкать речь. Он и без того говорил с заметным мордовским акцентом.
Ничего удивительного. Деревенская мордва по сорок лет в городе живет, и от них все так же шибает бардой и луком, будто и не выезжали никуда из деревни. Что уж тут говорить об акценте. Он неистребим.
Степан Митрофанович Огарков был мужчина замечательной и редкой судьбы. В сорок втором году ему уже валило к полтиннику. Он был невысок и не широкоплеч, но мало кто из молодых решался на масляной вставать в стенке напротив него. Фигурой он был не худ, скорее сухощав, даже жилист, как дубовый пень, что нередко можно увидеть в человеке, который с малых лет много и трудно работал и не всегда сытно ел. Дубленая, зимой и летом коричневая кожа делала его лицо суровым, хотя на самом-то деле оно было просто спокойным. Такое спокойствие бывает у людей, много и многих переживших. Если бы его сызмальства приучали к туалетному мылу, лосьонам и золлингеновским лезвиям, то его лицо и руки не затвердели бы от непогоды и тяжелой работы, но — не судьба. Кому-то — гувернантки и гимназия, а кому-то и на земле работать надо.
Коля не знал, как подступиться с вопросом. Не спросишь же, в самом деле, в лоб: «А почему столько советских людей оказались предателями?» «А что же вы молчали год назад? Даже не молчали, а слушали и рукоплескали». В лучшем случае председатель вежливо ответил бы немецкому уполномоченному, мол, не твое собачье дело, не лезь к нам, русским, в душу. В худшем — в неглупой голове Степана Митрофановича могли зародиться кое-какие мыслишки насчет личности Тиму Неминена. А уж о том, поделится он ими с кем-то или запрячет в тайники своей памяти, лучше было не гадать.
Коля решил заехать издалека, по-мордовски тонко.
В один чудесный теплый и тихий вечер за чаепитием, когда они уселись за столом на кухне, он спросил председателя:
— Степан Митрофанович, а почему это ваше село так странно называется — Иринины Ключи? Что это была за Ирина и от какого комода она потеряла тут ключи?
Степан Митрофанович не вдруг ответил на этот глупый вопрос.
Он не торопясь подлил в блюдце кипяточку, отколол сахар, макнул его в чай, пососал и нехотя обронил:
