Наконец, Черчилль закончил буравить взглядом красноармейцев и двинулся к машине. Головин, продолжая думать, что он тут совершенно лишний, не тронулся с места даже тогда, когда Грейвс пригласил его в свой автомобиль.
Он дождался, пока к кортежу не подойдет Власик, и спросил своего временного начальника:
— Николай Сидорович, разрешите убыть по делам службы?
Власик обернулся.
— Куда убыть?! Какой службы?! — он показал глазами на машину Черчилля. — Вон она — твоя служба. В Кремль!
Головин, проклиная про себя и Власика, и Черчилля, и Грейвса, сел в машину и отправился вслед за всеми.
Он хотел спать.
Когда кортеж переехал Каменный мост и сбавил скорость возле Боровицких ворот, Власик остановил машину Головина.
— Филипп Ильич, свои дела у тебя какие-нибудь есть на сегодня?
Умный вопрос. Тем более что от непосредственных обязанностей Головина никакое Политбюро не освобождало.
— Полно.
— Тогда вот что. Ты поезжай, а к двадцати одному — ко мне за получением задачи. Ясно?
— Так точно, Николай Сидорович. Разрешите убыть?
— Давай, Ильич. Не до тебя пока. Жду вечером.
Черчилль, уже третий год живя в напряженном ритме бесконечного цейтнота, думал, что его с аэродрома немедленно повезут прямо к Сталину и переговоры начнутся сей же час. Сталин же дал гостю передохнуть с дороги и пригласил его к себе только около одиннадцати вечера. На Кунцевскую дачу.
Ровно в двадцать один ноль-ноль генерал Головин и майор Грейвс доложили Власику о прибытии.
— Вот и хорошо, — одобрил начальник личной охраны, — Хозяин сейчас будет разговаривать с премьером, а ты, Филипп Ильич, проводи пока майора на кухню и покажи ему, что блюда готовятся по утвержденной технологии и с соблюдением необходимых мер безопасности.
На кухне Головин и Грейвс взаимно изумили друг друга.
На длинном кухонном столе стояли готовые к подаче салаты, закуски, напитки, вина и две бутылки любимого Черчиллем армянского коньяка. Капитан, начальник столовой, открыл перед Головиным дверцу холодильника и показал два небольших серебряных ведерка с красной и черной икрой, которую подадут к столу холодной. Повариха в форме НКВД под белой поварской курткой сажала в духовку молочного поросенка на противне. Поросенку предстояло добрый час прожариваться, поливаясь набегающим соком и сухим вином, чтобы образовалась румяная и хрустящая корочка, отломив и попробовав которую, самый взыскательный гурман потерял бы дар речи.
Но дар речи потерял не гурман, а Грейвс. Несколько минут он смотрел на приготовляемые яства, вылупив зенки, и безвольно шлепал губами, с которых на пол сочилась обильная слюна. Повара перепугались. Уж не напутали ли они чего? Черт его знает, как там, в этих заграницах едят и чего пьют? Еще поднимет иностранец скандал, тогда товарищ Берия всем головы поотрывает и загонит за полярный круг. И хорошо еще, если в конвой, а не под конвоем.
Наконец, минуты через три Грейвс, все так же выпучивая глаза, обвел кухню рукой и спросил: — What's this?
Головин пришел на помощь поварам, не изучавшим языков:
— Обед товарища Сталина и господина Черчилля. Что-то не так?
Грейвс повернул к Головину ошарашенный взгляд и переспросил:
— И они это будут есть?
— Ну да, — не понял сути претензий Головин. — А что же, нам премьер-министров нечищеной картошкой кормить?
— Извините меня, мистер Головин, — начал понемногу приходить в себя Грейвс. — Мне в самом деле нужно это понять. Господин Сталин так ест каждый день?
Головин не знал, что именно ест Сталин, и перевел вопрос начальнику столовой.
— Ну да, — подтвердил тот, испуганно кивая. — И не извольте беспокоиться, не он один. И из Ставки генералы бывают приглашены, и из Политбюро, и из наркоматов. Никто никогда не жаловался. Никто, упаси бог, не отравился. У нас все самое свежее.
Головин перевел все это Грейвсу.
— Я понимаю, что все свежее, — не унимался тот. — Но я слышал, что в России сейчас очень голодно! Даже в Москве хлеб по карточкам.
— Ну и что? Москва тут не показатель, — ответил Головин. — Людей у нас много, а товарищ Сталин — один!
И, решив подкузьмить коллегу, он спросил его с ехидцей:
— А что ест господин Черчилль?
— Как что? Что и все!
— Кто — «все»? — не понял Головин.
— Вся нация. Никто для него специально не готовит.
— Это что же? — не поверил Головин. — У вас премьер-министр в общей очереди в столовой стоит?
— Разумеется, нет! Но специально для него никто не готовит. На Даунинг-стрит нет своей кухни. Он ест то же, что и клерки, что и министры, и что каждый день едят простые рабочие. Например, он очень любит овсяную кашу.
Головин и Грейвс не поверили друг другу.
Головин подумал, что англичанин заливает. Не может человек, находящийся на вершине власти, питаться так же, как простые смертные. Даже если эти смертные начнут жрать друг друга от голода, на столе товарища Сталина должно быть все самое свежее и в изобилии.
А Грейвс был воспитан в свободной стране. Он воспринимал своего премьер-министра не как Бога, сошедшего на землю, а как обыкновенного чиновника, который пришел из небытия и в небытие уйдет. Он не мог понять, почему один человек может устраивать для себя гастрономический разврат, когда все остальные голодают! Пусть этот человек — глава правительства. Так он тем более должен подавать своим соотечественникам пример стойкости и выдержки, а не набивать брюхо деликатесами. Грейвс решил, что русские просто пускают пыль в глаза, выставляя на стол, возможно, последние в стране продукты.
Они и не могли понять друг друга. В русском народе все-таки есть много от быдла. Та же тоска по сильной руке и надежда на доброго барина, что и у крепостных. Те же фантазии, что кто-то за нас решит все наши проблемы. Мы уважаем того, кто сильнее или богаче, но не любим тех, кто талантливее или умнее.
Беседа Сталина с Черчиллем началась в 23.00 и оборвалась в 00.30. Ни Головин, ни Грейвс не могли слышать, о чем идет речь, потому что не были допущены даже в коридор, за которым находился кабинет. В этом коридоре время от времени бесшумно передвигались крепкие кавказские парни из ведомства товарища Берии — непосредственная охрана Вождя.
Наконец, переговоры были прерваны, и Сталин, Молотов и Черчилль прошли в столовую. Дверь за ними прикрыла бдительная охрана-прислуга. Ее только изредка открывали, когда подавальщицы заносили новые блюда или выносили пустые тарелки и бокалы. Судя по лицам всех троих руководителей, они не поняли друг друга даже сильнее, чем Грейвс с Головиным. Сталин шел, мягко переступая ногами в бурках и глядя в половик. Черчилль сильнее обычного опирался на свою трость. Его сигара вся была обмусолена, как это делает злостный курильщик во время нелегких раздумий. Молотов, как всегда, держался незаметно и шел последним, на некотором удалении от глав государств.
