— Ну так тебя ужо вся площадь похоронила. Только и ждали, как голова по грязи запрыгает. Я и не утерпел. Я ведь знаю, что ты колдун и убить тебя нельзя. Думал, просто прикидываешься для правдоподобия. Еле ставки собрать успел. Пятнадцать гривен на пустом месте! За тебя, ведун.
Они выпили, и Олег покачал головой:
— Ничего себе на пустом месте! Ты сам на таком месте побегать не хотел бы?
— Так я ничего и не говорю! Тебе треть честно отдал. Все три гривны.
Еще два тяжелых мешочка с серебром Любовод уронил на площади рядом с варягом, презрительно хмыкнув:
— Держи, заступничек.
Скандинав, даром что стонал, сизый, как утопленник, но денежки под себя все равно подгреб.
— Давай за тебя выпьем, Любовод, — опять налил меду Олег. — Хватка у тебя что надо. Деньги буквально из ничего создаешь.
— Серебро — не знатность, из ничего не добудешь, — посерьезнел купец, отодвигая кубок. — Так как ты решил, друг, идешь со мной в новые земли?
— Иду, чего уж там, — махнул рукой ведун. — Надоело задницу седлом натирать. Хоть немного с комфортом попутешествую.
— А коли так, надобно тебе о доле своей в деле подумать. Ты пойми, ведун, ты мой друг, и я обманывать тебя, наживаться на тебе не хочу. Я все товары, припасы за свой счет могу снарядить. Но тут все как в споре: сколько поставил, столько прибыли и получишь. В новых землях, коли повезет, сам-пять обернуться можно. У тебя сейчас три гривны? Значит, пятнадцать вернуть можно. Неплохо, конечно, но иной боярин из воинского похода и поболее добудет. Вложишь десять — получишь полсотни. Столько с похода ни один боярин не вернет. Вложишь двадцать — вернешься с казной княжеской. Риск, конечно, есть… Но без риска, вон, кормчий плавает. Расходов никаких, но и прибытку — полгривны за сезон. А гребцы да рать судовая — и того меньше. У тебя серебра-то сейчас сколько?
— Без твоих трех еще гривны три-четыре наберу. А то и пять.
— Восемь? — прищурил один глаз Любовод. — Ну куда ни шло. На ладью не заработаешь, но шубу завести можно.
— Добычу я еще не спихнул. Еще гривну точно получу. А повезет, так и две.
— Сбывай все. Ты ведь доход ждать не остаешься, тебе бояться нечего. Коли добро пропадет, так ты вместе с ним сгинешь, нищенствовать не останешься. На все можно ставить. Так что выворачивав карманы, сбывай коней. Рабыня у тебя есть, тоже гривен за десять сдать можно.
— Я думал за двадцать продать…
— Так оно и лучше. Тридцать гривен наберешь на товары — вернешься богаче князя иного. Опять же, друг, сам-пять может и не повезти. Но при крупном закладе и сам-три хорошо в кошель ложится, уж вдвое и обычная ходка почти всегда отбивается. Так что думай, друг мой, думай. Можешь дружинником богатым вернуться, а можешь — князем. С какой ставки начнешь. А теперь извини, что не допил. В доме лампы гасят. Коли мамка от Зориславь ушла, она мне щелочку приоткроет — посидеть рядом перед сном.
Любовод довольно подмигнул, бесшумно выше; из трапезной и растворился в темноте. Олег остался один. Купец Скотин, хотя с успешным судом ведуна и поздравил, но пира по такому поводу закатывать не собирался. Давние друзья лишь посидели после ужина вдвоем, обмыв успех парой корцов хмельного меда, и все.
— Интересно, хозяин про жениховские визиты знает? — усмехнулся Середин. — Или считает, что доченька за прочными засовами сидит? Хотя какая разница, коли о свадьбе, считай, сговорились? Жених согласен, отец им доволен, а о прочих пустяках и сваты летом договорятся.
Пить в одиночку не хотелось. Олег задул медную лампу, похожую благодаря длинному носику с фитилем на заварочный чайник. Перебирая пальцами по стене коридора, отыскал лестницу, поднялся на второй этаж, нащупал дверь в горницу, вошел.
Лампа оказалась уже погашена. Найти ее во мраке, а уж тем более зажечь не представлялось возможным. Середин разделся на ощупь, забрался в постель, оказавшуюся пустой и холодной, — и вдруг услышал легкое позвякивание. Он повернул голову на звук и увидел, как у окна разгорается желтый круг, а в нем, мерно перебирая ногами, танцует Урсула. Она словно общалась сама с собой, думала, мечтала о чем-то, то мелко играя бедрами, то кружась в танце, то ласкала себе обнаженную грудь, извиваясь всем телом, подобно змее. Вскоре танец на месте сменился более широким, захватывающим всю комнату. Нагое тело то растворялось в темноте, то вдруг ярко освещалось, демонстрируя все свои прелести. Бедра старательно прятали самое сокровенное место, но как-то так получалось, что оно то и дело попадалось ведуну на глаза, порождая греховные желания, маня и зачаровывая.
Урсула танцевала уже совсем рядом, и когда она, кружась, наклонялась вперед, ее волосы скользили Олегу по ногам, задевая его достоинство, от таких шаловливых ласк быстро наливавшееся силой. Середин понимал, к чему опять ведет невольница, все собирался ее остановить — но никак не мог выбрать подходящего момента. Между тем по «нефритовому стрежню» скользили уже не волосы, а тонкие пальчики, пробегаясь то выше, то ниже, скользя по коже и тут же исчезая, чтобы тотчас появиться вновь.
Девочка танцевала, словно раздвоившись — одновременно маня близким гибким телом и нежно лаская мужскую плоть, заставляя ее достичь каменной твердости.
«Двадцать гривен…» — откуда-то выскочило в его голове.
Улучив момент, когда Урсула в своем танце повернулась к нему спиной, ведун положил ладони ей на талию, привлек чуть к себе и скользнул губами по позвоночнику вверх. Кожа невольницы пахла миндалем и имела привкус горького шоколада. Олег поцеловал ей сзади шею — справа, слева, наклонился чуть сильнее и поцеловал снова. Урсула мягко попыталась освободиться — видать, поведение ведуна не укладывалось в рамки «правильного танца». Но глупо сопротивляться тому, кого собираешься соблазнить, и девочке пришлось подчиниться.
Губы Олега нежно касались то края ее маленького ушка, то за ушком изнутри. Ладони медленно скользнули вперед на живот, потом поднялись наверх, прокрались по груди, коснувшись упругих сосочков каждым из пальцев, дошли до подбородка, мягко прокатились по шее, на которой упруго и часто бился пульс — словно у попавшей в силки птички. Похоже, рабыню много учили тому, как ласкать мужчин, но она совершенно не понимала, как быть, если ласкают ее саму.
Ведун опять наклонился вперед, целуя уже уголки глаз, щеки, края губ. Невольница зажмурилась, задышала глубоко и ровно. Тогда он опустил руки ниже, левую задержал на ее груди, словно случайно то и дело задевая сосок подушечками пальцев, а правой мягко провел вниз, уже не останавливаясь на талии, а пробираясь ниже, где в небольшом лесочке разгорался пожар. Очень осторожно коснулся влажных губ, начал тихонько поигрывать с ними — и Урсула взорвалась, забилась в резких судорогах, выгнулась дугой, чтобы потом сложиться снова и опять выгнуться. С губ ее сорвался вой, как от предсмертной муки, и она вдруг резко обмякла, повиснув в его руках подобно тряпке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
