Сначала он провел грубую правку лезвия, короткими движениями проводя им по точильному камню и тщательно следя за тем, чтобы угол наклона лезвия к оселку не превышал десяти градусов; потом направил его еще на правильной стали, как это делают мясники. Потом окунул влажный палец в порошок пемзы и провел несколько раз вдоль острия, а затем долго протирал его ворсистой тряпкой. Последний этап обработки состоял в том, чтобы несколько раз кряду провести лезвием по конской шкуре.
Он не переставал удивляться тому, как разнятся звуки, возникающие при соприкосновении ножа с разными материалами. Звук, который он слышал, когда водил по оселку, был сухим и царапающим, неприятным – в сущности, это был звук грубого, крестьянского, так сказать, толка; такой звук; раздается, когда правят косы. Куда приятнее звук, возникающий при встрече лезвия с правильной сталью, – это звук светлый, высокий.
С течением лет он довел свою технику приведения ножа в боевое состояние до известной степени совершенства: двигалась не вся рука, а только кисть. Правильную сталь он тоже держал не так, как держат мясники – неподвижно, а водил ею и лезвием в противоположных направлениях. Возникал звук, очень приятный для слуха, – словно касались одна другой две рапиры.
Но особое удовольствие он получал от звука, происходившего при соприкосновении ножа с конской шкурой – особенно если его собственные движения были быстрыми; рукоятку ножа он сжимал с нежностью, как будто это гриф скрипки Так удобно было шлепать лезвием ножа по натянутой коже, не изменяя при этом положения кисти руки. Возникавший звук в самом деле напоминал легкий шлепок. Ему вторил другой, похожий на сытое сопение. Когда лезвием проводишь по живой плоти – по мясу и жилам, оно издает именно такой звук. После этого обычно следует хрип – это низкое «шпгррфф» последнего дыхания.
Он медленно обтер лезвие о чистую мягкую тряпку, удаляя последние пылинки пемзы, и встал. Левой рукой взял со стола прочную шерстяную нить и уронил ее на лезвие ножа Нить распалась на две неровные части. Это доставило ему удовольствие.
Тем временем кошке надоело играть с бильярдным шаром и она стала ходить вокруг хозяина кругами, то и дело задирая голову. Он улыбнулся, нагнулся и почесал ее брюшко. Кошка зажмурилась и замурлыкала.
Лезвие ножа ударило ее в шею и прошло насквозь. Лишь ощутив некоторое сопротивление шейного позвонка, он опомнился.
Потом выпрямился, открыл одну из створок окна и вышвырнул кошку на улицу. Во время прилива ее отнесет сперва к каналу Джудекка, затем – в северную лагуну, а уже оттуда в открытое море.
42
Кёнигсэгг поставил чашку, которую поднес было ко рту, обратно на блюдце. Глаза его покраснели от бессонницы, настроение было хуже некуда. Воображаемая смерть на поле брани где-нибудь в Северной Италии казалась ему сейчас привлекательнее, нежели то дело, которое ждало впереди.
– Я буду сопровождать вас с графиней на балу, – сказала Елизавета. – В качестве вашей племянницы, приехавшей навестить вас в Венецию. Я буду в маске. А вы все устроите так, чтобы я смогла поговорить g комиссарио с глазу на глаз. В одном из салонов, где не будет приглашенных на бал. Передайте ему, что некая графиня Хоэнэмбс хотела бы поговорить с ним об убийстве на пароходе.
Кёнигсэгг попытался воспротивиться этому.
– Я мог бы организовать встречу по-другому, – сказал он. – И вашему императорскому величеству не нужно будет употреблять никаких усилий…
Елизавета улыбнулась.
– Весьма любезно с вашей стороны. Только я не думаю, что мы вправе откладывать эту беседу.
Прошлой ночью, прежде чем уснуть, Елизавета постаралась представить предстоящий бал во всех подробностях. У этих Тронов наверняка повсюду в салонах будут гореть свечи в подсвечниках – большие венецианские люстры из сделанного на Мурано стекла не всегда удается переделать под масляный светильники. Да, повсюду будут свечи – и в люстрах, и в канделябрах. А еще будут факелы у водных ворот и вдоль лестничного марша, каменные ступени которого хранят следы шагов за несколько столетий. С холодной лестницы гости попадут прямо в жарко натопленный бальный зал, где, словно пчелы в улье, жужжат, переговариваясь, господа в кунтушах и камзолах по колено, припудренных париках и с кавалерскими ножнами на боку, а дамы – с мушками на лицах, с веерами, в пышных платьях на кринолинах. И все пронизывает стойкий запах воска и старомодных духов.
И если действительно на таких балах атмосфера столь фривольная, как рассказывают, то обязательно найдется немало кавалеров, которые пожелают пригласить на танец молодую и стройную синьорину.
«Странное дело, – подумала Елизавета, – как часто в последние дни я хотела потанцевать. Но не как императрица Австрии в паре с Францем-Иосифом на придворном балу в Хофбурге, где каждый шаг и каждое слово расписаны заранее, – нет рк, спасибо большое!» Елизавета хотела танцевать по-настоящему, чтобы хоть немного забыться во время танца и не думать постоянно о том, что двести человек не спускают с тебя глаз.
– Мы обязаны как можно скорее проинформировать обо всем комиссарио, – сказала Елизавета Она повернулась к графине. – Что вам известно о списке гостей?
– Большинство гостей составят представители родовитых венецианских семей, – ответила Кёнигсэгг.
– Будут ли на балу австрийцы?
Кёнигсэгг покачала головой.
– Об этом в письме графини Трон ничего не сказано.
– Сколько гостей ожидается?
– Примерно сто пятьдесят.
– Тогда вероятность того, что меня узнают, незначительна. Когда мы отправимся туда? – Елизавета встала с кресла – Я хотела бы, чтобы вы выполнили еще кое-какие мои поручения.
Указания ее кратки и точны – у нее было достаточно времени, чтобы все обдумать до мелочей.
Через четыре часа Елизавета стояла перед тремя поставленными полукругом высокими зеркалами и примеряла наряды.
Две дюжины карнавальных платьев с пышными кружевами, кринолины и кунтуши, взятые напрокат, лежали на гнутой кушетке в стиле рекамье, висели на спинках стульев и дверных ручках, а то и просто валялись на полу ее костюмерной комнаты. Комната напоминала театральную гардеробную, в которой разом переодевается вся труппа. Половину нарядов Елизавета уже примерила, остальные дожидались своей очереди. Всеобщий беспорядок несколько нарушали этикетки, пришитые к карнавальным нарядам очень аккуратно, – как и принято в заведениях, выдающих вещи напрокат.
Пятнадцатое (или шестнадцатое?) по счету платье Елизавете наконец понравилось. Платье было из зеленого шелка, с аппликациями темно-бордового цвета, с бантом, обшитым крошечными рюшами; оно свободно спадало вниз – от лифа к подолу. Елизавета напоминала в нем даму, только что сошедшую с картины Ватто. Правда, при каждом движении платье подозрительно потрескивало; кроме того, неясно было, удобно ли в нем будет долго сидеть, не говоря уже о том, как в нем танцевать.
Подумав немного, Елизавета обратилась к Вастль, которая вот уже битых два часа терпеливо сносила пытку примерки – подавала платья, застегивала, расстегивала, приносила и уносила.
– Помоги мне снять платье, а потом передай вон то, зеленое, что лежит на стуле.
Но и то, зеленое, на кринолине, не понравилось Елизавете. Когда Вастль застегнула на нем последнюю пуговицу, стало ясно, что на венецианском маскараде такой наряд неуместен. Он подходил для Парижа, для королевского дворца Сен-Жермен, а не для Венеции. Кроме того, чересчур смелое декольте требовало соответствующих украшений, а в планы Елизаветы не входило носить на себе целое состояние.
Она разочарованно вздохнула.
– Нет. Никуда не годится. Дай мне платье, которое лежит под красным кунтушом.
В бедрах это платье было широковато, но это можно было легко исправить с помощью нескольких стежков. Когда Елизавета увидела себя в зеркале, она обрадовалась: вот то, что нужно!
Сильно приталенное платье было из шелка черного цвета – иссиня-черного; оно переливалось на свету так, что, казалось, вот-вот из его складок посыплются трескучие искры.
Платье не совсем соответствовало моде XVIII века, оно скорее было стилизовано под этот век: вместо фижм и кринолина – только легкий намек на пышность юбки. Скорее всего, Кёнигсэгг случайно отобрала его вместе с другими для Елизаветы и угодила госпоже, сама того не ожидая.
Ворот платья был из темно-серого шелка, на груди кружева. Короткие рукава были обшиты зубчатой каймой. Если Елизавета наденет черные шелковые перчатки выше локтя, часть предплечья останется открытой: это придаст облику легкую фривольность, которая так восхитительно естественна для венецианских маскарадов.
Елизавета примерила бархатную полумаску, отступила на шаг от зеркала и раскрыла веер. Он послушно затрепетал в руке, то приближаясь к лицу, то отлетая прочь, то вновь приближаясь…
