Весной 1915 года, когда большинство парижских художников мигрируют с Монмартра на Монпарнас, Беатриса перемещается в противоположном направлении: она переезжает из дома номер 53 на Монпарнасской улице в маленький дом номер 13 по улице Норвен, где когда-то жил Эмиль Золя. Четыре комнаты в бельэтаже, кухня, большая прихожая, кладовка. Две комнатки с окнами в сад, превращенный ею в райский уголок благодаря множеству цветов и экзотических растений. В столовой большая печь, выложенная фаянсовой плиткой. Во всем, что касается жизнеустройства, ее консультирует Макс Жакоб. Начинается жизнь втроем, поскольку Макс живет там же, если не постоянно, то частенько.
«Мы с Максом Жакобом устроили себе спокойную жизнь в маленьком домишке на Монмартрском холмике. Дэдо, по своему обыкновению, являлся туда пьяным и разбивал окно, чтобы войти. Ежели и я была на бровях, выходила презабавная сцена! Но обычно я что-нибудь писала и, услышав его звонок, понимала: бедствие неотвратимо. Макс служил мне настоящим сторожевым псом, и в награду я отвела ему маленькую комнату с зарешеченным окном. Тогда, в 1915-м, я еще понятия не имела, что он не выносит женщин. Каждое утро в шесть часов он отправлялся послушать мессу, весь день работал в своей мастерской на улице Габриэль и возвращался между десятью и одиннадцатью со всеми новостями и сплетнями, коими его снабжали дневные посетители. Никто, ни одна вздорная кумушка не сказала бы о нас ничего дурного. Нас считали именно тем, чем мы являлись на самом деле, — то был союз по литературному расчету. Если Дэдо приходил и заставал Макса, можно было надеяться, что все ограничится спокойной беседой втроем, прежде чем Модильяни предпримет свою элегантную вылазку в находившуюся неподалеку мастерскую, которую он тогда снимал» [11].
Мастерская, о которой идет речь, — та самая, что снял для него Поль Гийом в доме номер 13 на улице Равиньян, ставшей площадью Эмиль-Гудо. Это легко понять из письма Амедео к матери, датированного 9 ноября 1915 года:
«Дорогая мамочка, я сущий злодей, что так долго не подавал тебе вестей. Но… произошло столько всего… даже адрес изменился. Теперь он пишется так: XVIII округ, площадь Эмиль-Гудо, дом 13. Однако, несмотря на все пертурбации, я более или менее доволен. Снова занимаюсь живописью и кое-что продаю. Это уже немало…»
Амедео создаст четыре портрета Поля Гийома, своего мецената, покупателя его работ, «нового вожатого» («novo pilota»), как он напишет в левом нижнем углу первого портрета, где Гийом изображен скучающим денди с чуть склоненной набок головой на удлиненной шее, с сигаретой в расслабленной руке, затянутой в перчатку.
Хотя Беатриса и не достигала уровня Амедео, она все же давала новый импульс его творческим исканиям, влияла на все течение его жизни.
— Если ты художник, надо писать, — говаривала она после перебранки. — Докажи мне, что ты все еще художник, дай проследить в твоих портретах ту красную нить, что проходит через все триста этапов твоего становления.
После непрестанных ссор между Амедео, силившимся найти управу на эту фрондерку, обуздать ее бунтарский норов, и женщиной, противившейся его бестактным наскокам, художник в нем брал верх — Модильяни судорожно хватался за кисти. Она предстает в десятке его живописных полотен и рисунков то в меховой шляпке, то в юбке из шотландки, а то и вовсе нагишом.
Конечно, Беатриса глушила виски и коньяк, да и поскандалить любила, но она как-никак поддерживала его морально и материально, поскольку регулярно получала денежные переводы из Англии, помогавшие обоим вести мало-мальски сносную жизнь. Но денег все-таки вечно не хватало. Ссоры вспыхивали с новой силой, подчас приводя к гнусным сценам. Пьянки с безнадеги, проспиртованные ночи, тяжелое утреннее похмелье, разрывы и взаимные проклятья, бессмысленная ревность… Беатриса записывает в свой дневник: «Выставила Амедео за дверь… Амедео — грубая скотина, но как же он все-таки мил». По мнению Фернанды Барри, первой жены Фуджиты, Беатриса наводила на Модильяни страх: при всей светскости она была порядочной стервой.
Поль Гийом, наблюдая за тем, как талант Модильяни вступает в новую фазу, старается помочь ему, ободрить. Он ставит себе в заслугу, что Модильяни стал жить не так по-нищенски, как раньше. Правда, художник и теперь сохранял привычку одеваться с нарочитой, хотя и неизменно элегантной небрежностью, но от этого его достоинство никоим образом не страдало. Впрочем, безусловная элегантность Амедео бросалась в глаза не только Полю Гийому. Пикассо, например, утверждал, что во всем Париже только один человек умеет одеваться и это — Модильяни.
«Не могу забыть, — пишет Поль Гийом, — как однажды утром я заявился к нему в мастерскую; он еще спал, пришлось его разбудить. Он попросил меня присесть, извинясь, что не может со мною говорить, не умывшись. Потом ухватил большую цинковую кружку без ручек наподобие тех, какие наши бабушки держали ночью у себя под кроватью. Да и сам Модильяни явно использовал ее этой ночью по прямому назначению, теперь же он бросился с ней к раковине в коридоре, вылил содержимое и вернулся, неся ее, наполненную чистой водой. Он поведал мне, что иудейский обычай велит обмывать по возможности все тело, как только встанешь поутру с постели. А от полоскания рта холодной водой прочищаются мысли. Говоря все это, он без колебаний отпил из кружки несколько глотков, после чего приступил к обильному омовению».
Поль Гийом высоко ценил в Модильяни также и его поэтический дар. В своем журнале «Лез Ар де Пари» он опубликовал несколько стихотворений живописца. Вот одно из них:
На вершине мрачной горы Государь, Тот, кому предназначено царствовать, править. Плачет слезами людей, не сумевших взлететь К звездам. И с короны сумрачных облаков, Словно жемчужины, падают капли, В перегретое пекло ночное.
Решился ли Амедео в глубине души навсегда распрощаться со скульптурой или нет, кто знает? Но, как бы то ни было, он ею больше не занимался. Начиная с осени 1914 года, в течение которого закончил шесть картин, множество этюдов и портреты Диего Риверы, Фрэнка Хэвиленда и Беатрисы, он будет заниматься исключительно живописью.
Он работает все лихорадочней. В 1915-м будут написаны более пятидесяти картин, из коих наиболее известны «Малышка Луиза», «Прелестная хозяюшка», «Супружеская чета», «Служанка в полосатом фартуке», «Толстый ребенок», «Мадам Помпадур». Тогда же создана большая серия портретов, в том числе Хуана Гриса, Моисея Кислинга, скульпторов Леона Инденбаума, Анри Лорана, Сельсо Лагара, писателя Андре Рувера, а также Пабло Пикассо, Хаима Сутина, Поля Гийома и, естественно, множество изображений Беатрисы Хестингс. Амедео сосредоточивается на главном, пытаясь за внешним обликом разглядеть психологическую сущность, причем в большинстве случаев обходится минимумом изобразительных средств, драпировок и аксессуаров, самое большее — располагает свою модель на фоне оконного переплета или почти голой стены. На женщинах из украшений он оставляет разве что перстенек или еще какую-нибудь безделицу — крестик, медальон, а то и просто кружевной воротничок. Только на свою «Мадам Помпадур» он нахлобучил роскошную шляпу с плюмажем.
По словам Пинхуса Кремня, Амедео всегда мог заработать на еду, но вел себя очень безалаберно. Если кто-нибудь ему дарил пальто или шляпу, он тотчас по дешевке загонял свою обнову перекупщику, лишь бы получить несколько франков на выпивку.
Его сосед-художник Убальдо Оппи, обосновавшийся на той же площади Эмиль-Гудо (этот Убальдо, похитивший у Пикассо прекрасную Фернанду Оливье, кстати, тоже состоял под покровительством Поля Гийома), рассказывал, как однажды Амедео заявился к нему с предложением продать чемодан.
