Только минуту смотрели они друг на друга, но она, видимо, сразу все поняла и тут же велела ему сесть и ждать, не двигаясь с места, а сама, порозовев, как майская яблонька, выбежала на кухню.
И остался плютоновый Густлик Елень один в увешанной коврами и рогами убитых зверей гостиной генеральской виллы, в той самой гостиной, под полом которой были заперты в убежище ее обитатели. Он сел, как ему было велено, за стол, сервированный дорогими серебряными приборами, множеством всяких тарелок и различной посудой старинного сервиза. Страшно подумать, что бы случилось, если бы он вдруг что-нибудь нечаянно задел.
Перегнувшись через подлокотник кресла, Густлик заглянул в большое трюмо, висевшее прямо против входной двери, поправил воротник мундира и, поплевав на ладонь, пригладил непослушные вихры. Во время этих манипуляций он толкнул стол, все на нем зазвенело, задребезжало, но, к счастью, ничего не разбилось.
Сквозь открытые двери из кухни доносились стук кастрюль, сковородок, шипение жареного сала и нежный девичий голос, напевающий песенку.
«Похоже, сегодня день такой, что всех на песни тянет», — подумал Густлик и потянул носом, вдыхая аппетитный аромат. Вслушиваясь в слова песни, в которой речь шла о большой печали влюбившейся девушки, Густлик нахмурил брови и даже пощупал свой автомат, висевший дулом вниз на подлокотнике кресла.
Песенка оборвалась, и вошла Гонората, неся на блюде яичницу не меньше чем из дюжины яиц, поджаренную с мясом, и вместительный кофейник с черным кофе. Поставила все это на стол и встала рядом, поправляя в косах красные ленты.
— Панна Гонората как соловей.
— Ой, что вы, пан Густлик... — зарделась девушка.
Прижав к груди буханку хлеба, она отрезала две громадные краюхи.
— Кто ж управится с таким куском? — взмолился Густлик.
— Пан Густлик, если захочет, с чем угодно управится, — ответила девушка, не задумываясь, и тут же, словно испугавшись чего-то, слегка прикусила нижнюю губку.
Густлик лихорадочно соображал, как бы поизысканнее ответить на эти лестные слова, но ничего подходящего придумать не смог и, чтобы не показаться тугодумом, поспешил набить рот хлебом.
Гонората достала из буфета вместительный хрустальный графин и налила гостю полный бокал.
— Один я не буду.
Она налила и себе, но на самое донышко, как и пристало девушке.
— А вы здорово умеете готовить.
— Это просто: нарезать свежей свинины, поджарить ее с лучком, а потом — яйца...
— А откуда у вас свежая свинина?
— У генеральши было три поросенка, а когда вы уехали и пришли польские солдаты...
— Солдаты приходили?
— Ну да, разве я не рассказывала? Приходили и, прежде чем уйти, нашли этих свиней. Я им говорю: «Ладно, будет у вас хороший гуляш, но и мне дайте половинку окорока». А они отвечают: «Дадим, а вы нам что?»
Елень слушал этот рассказ, все больше раздражаясь и нервничая. И чем больше он злился, тем стремительнее очищал блюдо от яичницы. Наконец он взорвался:
— Лопухи эти пехотинцы! Когда во время атаки нужно танки прикрывать, они забьются в канавы и лежат.
— А я им и говорю: «Ладно. Есть у меня кое-что...»
Густлик поперхнулся с досады, но Гонората с размаху стукнула его по спине и подняла свой бокал.
Танкист выпил залпом, а она едва смочила губы и продолжала рассказывать, тараторя все быстрее:
— Ну и вот, как только я получила мясо, тут же открыла убежище и отдала им всех: старика, четырех охранников и генеральшу. Они их забрали. Оружие вот только брать не захотели. Сказали, что придут трохейщики и заберут это добро.
— Трофейщики, — поправил ее Елень. — Они специально выделены собирать трофеи и всякое там имущество. А уж если бы такой клад отыскали, как панна Гонората...
— Какой же я клад!
Девушка налила солдату второй бокал и снова коснулась его своим, вслушиваясь в мелодичный звон. Елень выпил с облегчением и снова принялся за еду.
— Пан Густлик, а скажите, кто вы по специальности?
— Танкист.
— А точнее?
— Наводчик.
Он прервал на минуту еду и показал, как наводят пушку, вытянув вперед руку, которая должна была изображать орудие.
— Ба-бах!
Рука дернулась назад, имитируя откат, а когда вернулась в исходное положение, то нечаянно коснулась плеча девушки. Гонората успела шлепнуть его по ладони, но придвинулась ближе, чтобы ему не приходилось так далеко тянуться.
— Но на этой стрельбе много не заработаешь, а война кончается. Генералом, вам, конечно, не стать...
Елень покосился на свои погоны, перегнулся к зеркалу, чтобы целиком обозреть себя, и в знак согласия кивнул головой.
— Вот я и спрашиваю: как вы думаете прокормить себя и семью?
— Кузнечным делом, — расцвел Елень, поняв наконец, о чем идет речь. — Отец мой сызмальства в кузнице работал, и я тоже. У молота. Снизу подкладывается раскаленное железо, а сверху по нему...
Гонората успела удержать грозивший опуститься кулак Густлика и тем спасла фарфор от неминуемой гибели. И как-то так получилось, что они оказались совсем близко друг к другу.
— А чего жалеть это немецкое барахло! — проворчал Густлик, имея в виду посуду на столе.
Девушка отодвинулась и, гремя тарелками, стала собирать посуду, чтобы отнести ее на кухню.
— Неправда, она не немецкая, — проговорила Гонората с досадой. — Тарелки датские, графин польский, рюмки французские. Захочу — будет мое.
— Если уж брать, то черную машину, о которой вы тогда говорили, — заявил захмелевший слегка Елень и, не заметив, что девушка вышла с посудой на кухню, продолжал: — И вас — в эту машину...
Подвыпив, Густлик расхрабрился. Теперь он и сам удивлялся, как это минуту назад ему не хватило смелости и он, как никудышная собака зайца, упустил такой редкий случай. Именно никудышная, не то что Шарик...
Густлик встал, притопнул и, слегка покачиваясь, двинулся, улыбаясь, навстречу девушке. Гонората как раз выбежала из кухни, но вдруг с испуганным лицом метнулась к окну и тут же повернулась к Еленю:
— Немцы.
— Где немцы?
— Кругом. С винтовками.
Елень протянул руку за автоматом.
— Не трогай! — крикнула ему девушка и топнула ногой.
Она налила черный кофе в бокал из-под вина:
— Пей!
Елень послушно осушил один и вслед за ним второй бокал.
Гонората тем временем притащила из кухни полное ведро воды.
— Подставляй голову, ниже.
Густлик, не прекословя, наклонился, и она вылила ему на голову и плечи целое ведро.
— Немцы вернулись, — подавая полотенце, прошептала она.
Елень сразу же протрезвел. Вытирая на ходу лицо, он подскочил к одному окну, к другому.
— Третий выход есть?
— Нет.
— А в гараж?
— В гараж есть, но снаружи ворота заперты.
— Где та железяка, которой был закрыт подвал?
— Вон, — показала девушка в сторону камина.
— Давай веревку, покрепче и подлиннее.
Елень принялся срывать старинные сабли и пистолеты, развешанные на колоннах, подпирающих лестницу, а потом, вытащив из угла трофейные немецкие автоматы, стал их развешивать на освободившиеся места.
Гонората принесла большой моток бельевой веревки и, с ходу разгадав замысел плютонового, принялась помогать ему проталкивать веревку через спусковые скобы.
За те несколько минут, что прошли с момента, когда Гонората заметила немцев, через парк к вилле подошел взвод солдат — передовой отряд пехотного полка ударной группы генерала Штейнера.
Сосредоточив севернее канала Гогенцоллерн, называемого теперь Хафель-каиал, 7-ю танковую и 25-ю пехотную дивизии, а также с десяток собранных по тылам батальонов, Штейнер нанес внезапный удар во фланг 1-го Белорусского фронта. Гитлер приказал генералу пробиваться к Берлину. Наткнувшись на поляков, на передовые отряды 1-й армии Войска Польского, немцы с ходу отбросили их численным и огромным огневым превосходством и продолжали продвигаться на юг.
Хорошо вооруженный и отдохнувший взвод четко выполнял команды унтер-офицеров. Две группы прикрытия заняли позиции за толстыми стволами деревьев, готовые к ведению огня, а передовое отделение приближалось к дому. Дозорные подскочили уже к самым дверям, подергали за ручки, а один из них загрохал прикладом.
— Кто там? — спросил изнутри по-немецки испуганно и неуверенно мужской голос.
— Вермахт. Открывай!
— Погоди, я больной, момент, — простонал в ответ Густлик и шепотом проворчал: — Постойте, черт вас подери, я покажу вам, какой я больной.
На цыпочках он побежал вслед за Гоноратой, открывавшей двери из комнаты в гараж. Здесь дремал в полутьме большой черный лимузин. Свет, пробивавшийся сквозь запыленные оконца над воротами, играл на треугольном генеральском флажке, на котором орел с распростертыми крыльями сжимал в когтях свастику. В материю, чтоб не обвисала по краям, вшита была тонкая проволока.
