— А кто такая?
— Богиня правосудия! Символ справедливости! У нее глаза завязаны и весы в руках. Кто знает, со смеху уссывается. А кто не допер, ботает, что эта статуя глаза сама себе завязала, чтоб того козла и мертвым не видеть. До сих пор взвешивает — на сколько этот хорек честной люд обобрал?
— Зачем же ему такую статую, кто покойного осмеял? — не понял Кузьма.
— Во плесень! Никто не лажал! У него плита стояла! Мраморная! Родные сами заменили. От тебя не хотели отстать. Другой статуи не нашлось. Купили эту! Из старой прокуратуры. Она там на входе вместо «шестерки» стояла. А прокураторов в другое здание перевели. Они про Фемиду забыли. Да и кому теперь нужна? Ну а госпиталю, какой в прежней прокуратуре разместился, она и вовсе ни к чему. Ей от скуки мужики все недостающее подрисовали. Ну не знали, что с ней делать. Тут тятькина родня ее приглядела и купила. По дешевке. Мол, пусть эта статуя взвешивает, чего больше сделал в жизни их козел — зла или добра? А что у нее глаза завязаны, такое даже к лучшему. Если б видела Тятьку, хоть каменная, сама бы в могилу сиганула! — хохотал зять.
— Вижу, поправляешься! — радовался Кузьма, глядя на Максима.
— Нельзя мне тут сыреть! Я ж мужик! Можно сказать — дар земли этой! Вишь, даже «КАМАЗ» не раздавил! Хотя спинка моего сиденья — вдребезги. А я как бриллиант! Меня хрен раздавишь! Живуч, как колымский волк! Ни морозы, ни голод не приморили! И тут! Как говно из лужи — сухим вылез. Немножко обсох и снова пахну! Верно, плесень? Ну чего ты стоишь, будто усрался? — смеялся Максим. — Во! Я чуть со смеху не сдох, когда меня наши соседи на погост заволокли, чтобы похвастаться, как они обжились. Ты, плесень, на ходулях не устоял бы! Только представь Афродиту — богиню красоты в изголовье старой барухи, какую вся городская шелупень пешком прошла, изучила, как зэки колымскую трассу. Ей эту статую артисты продали. Потому что им жрать стало нечего.
— Да как же покойница могла сама себе ее купить? Ты что? Съехал с мозгов?
— Не сама она! Сын! Какого нагуляла еще в детстве! Она ему хорошие бабки оставила. Помогла в люди выйти. Теперь он бизнесмен! Покупает и продает монеты. Старинные. Гребет за них новые. И говорят, кучеряво башляет, гад! Но артисты его накололи. Продали Афродиту за громадные бабки, сказали, что она из мрамора. Да хрен там! Гипсовой оказалась! Сунулся к актерам. А их нет. Как фартовые, в гастроль смылись. На все лето и осень. А время пройдет — кто его зимой слушать станет? Так-то вот оно…
— А зачем бандерше, да еще старухе, эта… ну, богиня красоты? — удивлялся Кузьма.
— Затем, зачем нашей Яге — скорбящая Венера! Если б та при жизни узнала, куда и к кому определят ее копию, она теще на свет вылезти не позволила б! Все ходы и лазейки замуровала б! И тебя, облезлого козла, за самые что ни на есть подняла бы своей мраморной клешней над головой и держала б, пока ты не усрался б! А все за свою пакость, какую с Венерой отмочил!
— Ну ладно! Ты, я вижу, здоров уже. Давай окончательно вставай на свои эти, как ты говоришь, ходули! И домой! У меня работы много. Я пошел! — не выдержал Кузьма, выскочив из палаты, из которой вслед ему несся смех не только зятя, но и других больных.
«Гад, не человек! Охальный змей!» — ругал зятя Кузьма, возвращаясь в стардом. И решил никогда не навещать Максима и не приезжать к нему в гости. Но через две недели к Кузьме приехала Ольга вместе с дочуркой — Ксюшкой. Они решили поблагодарить Кузьму за все, что он сделал для семьи. Ведь теперь у Максима стояла под окном почти новая машина. От прежней остались баранка, магнитола, кое-что от двигателя и одно колесо.
Максим уже мотался по городу. Ольга с Ксюшкой, не застав Кузьму в комнате, нашли его на этаже.
Он работал в окружении стариков, решивших помочь ему. И не сразу услышал приближение родных.
— Здравствуй, пап! — сказала Ольга.
— Привет, старый мудак! — улыбнулась Ксюшка и радостно подскочила к деду.
У стариков от удивления сигареты из зубов попадали. Ольга, покраснев до макушки, прикрикнула на дочь, но та даже не оглянулась на мать. И, обхватив растерявшегося Кузьму за шею, спросила:
— А это правда, что ты водиле, какой папку чуть не задавил, яйцы вырвал?
— Нет, Ксюш! Кто тебе наплел?
— Папка сказал! Что ты сам без яиц всю жизнь ходил, их бабуля вырвала тебе, а потом тому водиле оторвал!
— Нельзя тебе так говорить! Ты же девочка. Папка пошутил. Тебе нельзя повторять! — глянул на Ольгу строго.
— Дед! Ты чего мамку глазами ругаешь? Мы к тебе в гости пришли! А ты выдрыгиваешься, как вошь на гребешке!
— Иди во двор! Погуляй там! Но на улицу не выходи без меня! И к взрослым не лезь с разговорами! — крикнула Ольга вслед девчонке, уже съехавшей вниз по перилам. Она так обрадовалась возможности погулять самостоятельно, что не восприняла, не услышала слов матери.
— Свобода! — визжала она от радости.
И Ольга, не услышав вдобавок ничего крамольного, с облегчением вздохнула, заговорила с отцом. Рассказала обо всех новостях. По секрету поделилась, что Зинка снова беременна, а Андрей с Нинкой хотят строить за городом дачу, им уже и участок отвели, проговорилась, что Егор не оставил мечту о частной клинике, но не самому ее строить и обустраивать, а вместе с другими опытными врачами, такими, как зубной, отоларинголог, терапевт, сексопатолог. У них всегда водилась копейка в кармане.
— Ну да не только Егор. Все теперь крутятся, как могут. Вот и мы не сидим сложа руки. Максим в две смены работает уже. Я десяток ребят готовлю в институты. В школу нет смысла возвращаться. Нагрузка большая, а зарплата маленькая. Да и ту не дают по полгода.
— Может, оно и верно, что такой выход сыскала. Одно худо — трудового стажу не станет. А старость подкатит, останешься без пенсии, — посетовал Кузьма.
— Ой, отец! Доживем ли мы до пенсии? О чем ты говоришь? У нас в школе и учителя, и ученики на занятиях теряли сознание от голода! Прямо у доски! О пенсии никто не хочет думать. Нынче до нее не хотят дожить! — ответила Ольга.
— Погоди, все еще наладится!
— Да где там! Ты на цены глянь и сравни с зарплатой! Потом скажешь, можно ли дожить до старости, если сегодня молодым жить неохота. Сколько на себя руки наложили от безысходности! Воровать и убивать не умеют. А заработанное честным трудом не отдают! Что делать остается? Не идти же попрошайничать! Да и кто подаст, когда больше половины города голодают…
— Ольга, мне тоже было нелегко, когда мать выгнала. Но ить не скатился, не пропал. И другим искать надо!
— Ты рабочий человек. Тебе проще. А как быть интеллигенции?
— Молча! Рукава засучить и вкалывать, коль выжить хотят!
— Выходит, мы становимся ненужными? Не стоит учить детей? Пусть растут дремучими? Зачем тогда я училась? — Ольга услышала громкий взрыв хохота во дворе, насторожилась и вместе с отцом бросилась вниз по лестнице.
Ксюшка сидела на коленях у Глафиры, уплетала конфеты и охотно отвечала на вопросы целого роя старух, вылезших погреться на солнце.
— А как твоего папку зовут? — спросила Глафира Ксюшку, дав конфету.
— Мудак! — не сморгнув глазом, ответила девчонка, засунув конфету за щеку.
— А мамку?
— Дай конфету, скажу! — Получила леденец и тут же выпалила: — Зайка! Ласточка!
— Молодец! Знаешь, как бабий род величать надо! — Поцеловала девчонку в щеку и, дав конфету авансом, спросила: — А деда как зовут?
— Говно! Козел! Старая плесень!
— Во! Гений, не девка! — хохотали бабы. — Так их в душу, этих прохвостов мужиков! — смеялись старухи. Но не над Кузьмой. А над тем, как, не задумываясь, крыла девчонка род мужичий, из-за которого слишком много горя выстрадала и вынесла каждая.
— Чего рыгочете? Чему скалитесь? — вышел Кузьма и, взяв Ксюшку на руки, оглядел притихших старух. — Нашли над чем потешаться! Неразумное дите за глупости балуете, еще и подбиваете на них! Ведь у самих такие же! Только не по незнанию, а всурьез вас лают, худче, чем моя внучка! Иначе тут не жили б! Я работаю тут. И меня навещают. Вас — на годы забывают! Не за это ли рыготанье? Не за такие слова, каким своих научили, бесстыжие?
Пошел к себе, позвав следом Ольгу, и уже в комнате сказал, темнея лицом:
— За деньгами гонишься? Все мало вам? Смотри, чтоб за той копейкой главное не проглядеть. Чем чужую детвору обучать, свою научи уму-разуму! Пошто она у вас, грамотных, такая обормотка выросла? Не меня, вас испозорила, всю семью нашу! Вот где никчемность твоя, доченька! Скоро и ты получишь от нее на каленые орехи. Недолго ждать!
— Ну что ты напустился на меня? Не успеваю я! Времени на Ксюшку не остается. Вдвоем с Максимом работаем. А в семье — пятеро! Всех накорми, обуй и одень. И всюду я!
— А что ж свекровь внучкой не займется? — спросил Кузьма.
— Пап! Она совсем старая! У нас в семье трое детей. Мне очень нелегко с ними. Поверь! Я всегда осуждала людей, сдающих родителей в стардом. Теперь молчу. Сама хлебнула через край!
