Сергей Олегович Пожарский
Грязные сказки
И нет им прощения Господи, ибо они ведают, что творят…
Незаконченная книга
1 рассказ из 12
Резкий белый свет ослепляюще бьет по глазам после темного коридора. Затолкав в этот мрачный кабинет для бесед с прикрученным к полу столом и стулом, санитары усаживают меня, проверяя, прочно ли связаны руки за спиной. Смирительная рубашка еще пахнет прокисшим потом от предыдущего допрашиваемого. Кто-то из персонала говорил, что государство урезало финансирование больницы, поэтому руководству приходится на всем экономить.
— Доброе утро, — с вымученный улыбкой говорит мне пожилой доктор, пытаясь казаться дружелюбным. Его густые взъерошенные волосы торчат в разные стороны, и в свете люминесцентных ламп седина на голове становится почти незаметной. Его лицо не встречалось с бритвой по крайней мере уже неделю. Такое ощущение, что он пил не просыхая несколько дней. Хорошие же кадры для спасения душ подбирает больница.
— Как ваше самочувствие? — интересуется он.
— Кто вы? — спрашиваю я, морщась от неприятного привкуса во рту. От этих таблеток постоянно хочется пить. — Можно стакан воды?
— Конечно, — одобрительно кивает он санитару, после чего здоровенный бугай выходит, не закрыв за собой дверь. Его же напарник продолжает смиренно стоять, нервируя меня хрустом своих пальцев. Повернув голову, я смотрю на него, а он лишь в ответ гневно щурится, словно говоря «ну только попробуй». Через мгновение возвращается тот, второй, со стаканом воды. Он подходит ко мне и тычет стаканом по губам. Я отворачиваюсь, чувствуя его здоровенную лапу на своем плече.
— Думаю, его можно развязать, — говорит, смотря на происходящее, доктор. — Вы же будете хорошо себя вести? — опять эта улыбка и безразличный взгляд прожженного пьяницы.
— Да, — киваю я, ловя недовольный взгляд верзилы. Со стуком он ставит стакан на стол и пытается развязать тугой узел за моей спиной. Долго копошась, он все-таки достигает желаемого, после чего возвращается на свое место, как послушный сторожевой пес. Выпрямив затекшие руки, я закатываю длинный рукав и жадно, в несколько глотков опустошаю стакан.
— Судя по записям, вы у нас буйный больной, — подняв бровь, упрекает доктор, — но я надеюсь, у нас не возникнет проблем как в прошлый раз?
— И я надеюсь, — этого доктора я вижу впервые. Наверное, его пригласили после того, как на последнем осмотре я воткнул в шею доктора Шлахтова шариковую ручку. Подойдя поближе, я выхватил ее из нагрудного кармана доктора и неожиданно нанес удар. Затем еще один. Верзила санитар едва успел подбежать, как и он получил пинок в живот. Быть может поэтому он сегодня такой злой. Отсидев две недели в изоляторе, я похудел минимум килограмм на пять. Меня пичкали разными нейролептиками с двойной дозой, прописывая все новые успокоительные пилюли.
— Андрей, мне кажется, — с безразличным видом он листает свою папку с помятыми листами и не сводит с меня взгляда, сверля своими голубыми глазам, — что процесс вашего излечения совершенно не привел ни к каким результатам.
— И почему вам так кажется? — с издевкой спрашиваю я, пытаясь отгрызть длинный двухнедельный ноготь с указательного пальца.
— Вы у нас уже, — наконец оторвав взгляд, он смотрит на карту, — почти шесть месяцев. За это время три рецидива. Я совершенно не прослеживаю никаких сдвигов в лучшую сторону.
— А я совершенно не понимаю, по какому праву вы меня держите здесь, — спокойно говорю я, откусив ноготь и плюнув в его сторону. Мертвая частичка меня перелетела через стол и упала прямо доктору на халат. С хрустом я начинаю откусывать следующий толстый ноготь с большого пальца.
— Медикаментозная терапия не показала устойчивых результатов, — продолжает он непонятно зачем говорить мне это. — Мой предшественник, судя по его последним заметкам, считает ваше дело весьма тяжелым и после инцидента советует применить более действенные меры по отношению к вам.
— Это, например, какие? я плюю второй ноготь. Он улетает в сторону и падает возле ножки стола. Когда меня выведут из этой комнаты, частичкою я все же останусь здесь. По крайней мере, пока не придет уборщица и не помоет пол.
— Мне бы не хотелось преждевременно заявлять об этом, — говорит и ерзает на стуле. — Комиссия поручила мне объективно оценить ситуацию и …
— Вынести приговор, — перебиваю я, чувствуя едкий запах дешевого одеколона. Это приблизился ко мне второй санитар, сделав всего один шаг. С расправленными плечами и сложенными руками за спиной, он ждет своего шанса, надеясь, что я начну провоцировать.
— Не нужно так все воспринимать, — отнекивается доктор. — Я хочу вам помочь. Можно сказать, в какой-то степени я ваш друг.
— А вы какой-то особенный врач? — говорю я. — Важный профессор?
— В смысле? — негодующе смотрит он на меня.
— Почему именно вам доверили решать мою судьбу? — плюю третий ноготь.
— Я завотделением, — хвастливо подняв нос, говорит он. — Только высококомпетентный специалист может сделать заключение.
— Вот черт, а мне, оказывается, очень повезло, а, док? — с сарказмом отвечаю я. Моя рука скользит по колкой щетине на лице. После первой недели в изоляторе меня побрили, а затем просто решили не тратить лезвия впустую.
— Если вы не против, по регламентированным правилам наш разговор будет записываться, — игнорируя мои последние слова, он достает из кармана халата старый пленочный диктофон и, включив, кладет его на стол. — Скажите, Андрей, как вы себя чувствуете?
— Хреново, — говорю я, на какое-то время задрав голову и закрыв глаза.
— Как бы вы могли описать свое состояние духа? — продолжает допрос. Кассета внутри диктофона слегка поскрипывает, тяжело наматывая на колесо ленту.
— Усталое, — говорю. — Я уже устал.
— Хорошо, — кивая, он смотрит мне в глаза. Точнее не прямо в глаза, а чуть ниже, где-то чуть ниже носа, тем самым еще больше подавляя меня. — Расскажите нам, почему вы оказались здесь?
— Это вы мне должны рассказать, — дерзко говорю я, немного отстранившись от спинки стула. Двое цепных бульдогов сразу засуетились. Закинув ногу на ногу, я продолжил смирно сидеть, и они на время успокоились.
— Полное отрицание событий, — говорит он чуть более громко. — Андрей, а как вы думаете, почему вы оказались здесь?
— Я думаю, — хитрый он. Перефразировав вопрос, все же заставил меня ответить, — я здесь по ошибке. Это какая-то путаница.
— Вас к нам привезла ваша семья, — уточняет он холодным беспощадным голосом. — Жена и ваш брат.
— Я этого совершенно не помню, — вру я, отгрызая последний горький ноготь с мизинца.
— Вас доставили в сильном алкогольном опьянении. После вашей детоксикации, психотерапевт при опросе подтвердил заявленные симптомы.
— Теперь мне все ясно, — недовольно говорю я. — Жена изменяла с братом, вот так они и избавились от меня.
— Напрасно вы иронизируете, — кашляя, тоже уставший от такой жизни доктор чуть ближе наклоняется, упершись локтями об стол. Сложив пальцы в замок, он молчит, выдерживая паузу и с сочувствием осматривая меня. — Вы по-прежнему считаете, что вы великий писатель?
— Конечно, — не задумываюсь я.
— И кто же?
— Простите? — не понимаю.
— Кто именно из писателей? — он опять распахивает папку и, сверяясь с заметками, скользит пальцем по исчерканному шероховатому листу. — Кто на этот раз? Хемингуэй? Генри Миллер? Кнут Гамсун или, быть может, Мопассан? Каждую неделю вы заявляли себя одним из них. Альберто Моравиа, Чарльз Буковский, Кен Кизи, — продолжает он перечислять длинный список. — Каждый раз вы непоколебимо утверждали, что вы один из них.
— Вы говорите ерунду, — отвожу я взгляд.
— Неужели? — прокашлявшись, он начал зачитывать вслух. — На прошлой неделе пациент номер двадцать семь признался доктору, что он француз Гюстав Флобер. При подробном расспросе, он в мельчайших подробностях рассказал якобы свою биографию, начиная с детства и заканчивая последними годами жизни. Имеется подтверждающая четырехчасовая диктофонная запись. Больной настолько вжился в роль, что категорически отрицал свое настоящее происхождение и считал, что живет в Париже тысяча девятисотого года. Более глубокий конструктивный диалог завел меня в еще больший тупик, — продолжает читать доктор своим скрипучим голосом. — На вопрос, на каком же тогда мы разговариваем языке, больной утверждал, что на французском. Далее, при ежедневном наблюдении, я решил дать пациенту тетрадь с карандашом. За три дня он всю ее исписал мелким подчерком. Показав ее мне, он сказал, что назовет свою будущую книгу «Госпожа Бовари». Забрав тетрадь на анализ, мы, ради интереса сверили написанное с оригиналом. Каково же оказалось наше удивление, когда сперва казавшийся абсолютно бредовый текст, оказался полностью аутентичен подлиннику. Каждое слово, каждое предложение было безукоризненно восстановлено по памяти. После очередной терапии пациент решил, что он Эрнест Хемингуэй. Таким образом, дальнейшие события полностью повторялись. Закончив две первые главы «Прощай оружие!», больной переключился на другую выбранную литературную личность.
