Время от времени протест с экранов мониторов выплёскивался и на улицы, правда пока речь шла лишь о небольших демонстрациях и пикетах. Тщательно изучив биографию Саши, я всё‑таки вынужден был согласиться с мнением Ястребцова – тайная подрывная деятельность была, кажется, не в характере молодого человека… Впрочем, один эпизод его личного дела мне всё же показался странным: семья Саши ещё в девяностые покинула город, уехав на заработки в Москву. Там его родители освоились, купили квартиру. Саша даже поступил в столице на учёбу, однако несколько лет назад ни с того ни с сего вернулся в город. Я не раз задумывался о том, что могло заставить молодого человека, только начавшего жить, отказаться от московских перспектив и отправиться искать счастья в грязный захолустный городок?..
Изучение биографии Милинкевича не только ничего не прояснило, но и добавило делу новых загадок. В его случае я отталкивался от истории с избиением, которую мне рассказал Николай. Но, проштудировав заметки Валентина Иосифовича за несколько лет, не нашёл среди них ровно ничего провокационного. И год, и пять, и десять лет назад из‑под его пера лилась та же благостная верноподданная чушь, что и ныне, с той поправкой, что в последние несколько месяцев он, видимо, повинуясь общему протестному настрою, несколько сменил амплуа, и из преданного власти журналиста превратился в несколько сомневающегося и время от времени задающего неудобные вопросы. Его материалы являли собой образцы филигранной словесной эквилибристики, которой позавидовал бы, пожалуй, и иной из столичных щелкопёров. Впрочем, все они строились по одной и той же нехитрой схеме, легко уловимой для опытного глаза. В начале текста Милинкевич обращал внимание читателя на какую‑нибудь актуальную городскую проблему – протекающую канализацию, аварию на теплостанции или разбитую дорогу. Он метал громы и молнии, винил ответственных чиновников во всех смертных грехах, с кровожадностью римского проконсула, неожиданно обнаружившего в своих владениях христианскую общину, требуя немедленных судов и тюремных сроков. Прочтя первые двадцать строчек статьи, вы легко могли принять Милинкевича за бескомпромиссного обличителя власти, а «Терпиловку» счесть рупором радикальной оппозиции. Однако ещё через несколько предложений в тоне Милинкевича появлялась некоторая нерешительность. То, заново изучив уже известные факты, он обнаруживал в них какие‑нибудь нестыковки, то замечал ошибки в собственных расчётах, то предлагал взглянуть на дело под неким новым, неизвестным ранее углом. Заканчивалась статья всегда триумфальным оправданием чиновников, виновными же оказывались некие не зависящие от тех обстоятельства: погодные условия, нерадивость исполнителей на местах, лень и бездействие самих жителей, или даже происки «враждебных России сил». Я уже начал предполагать, что Милинкевича избили по ошибке, перепутав с каким‑нибудь действительно непримиримым коллегой, но одно обстоятельство не давало мне покоя. Милинкевич, без умолку болтавший на любую тему, о нападении за те две недели что я работал в редакции, не проронил ни слова. Это казалось странным – нельзя было представить лучшего случая для подтверждения амплуа борца с коррупцией, которым он так гордился… Звонок в «Комсомолку» корреспонденту Карпову, приезжавшему в Терпилов, ясности картине не добавил. Володя хорошо запомнил тот случай – в городе он не смог выяснить ровно ничего: молчали все: и полицейские, и местные чиновники, и даже сотрудники самой «Терпиловки», где он провёл не меньше трёх часов, приставая с расспросами ко всем – от уборщицы до главного редактора. Сам же Милинкевич, в больничную палату к которому Карпов прорвался с огромным трудом, раздав все командировочные на взятки дежурным врачам и медсёстрам, обошёлся с ним крайне грубо – осыпал отборной бранью и приказал убираться вон. Эта последняя подробность поразила меня. Милинкевич, гладкий интеллигент Милинкевич, улыбчивый и всегда подчёркнуто вежливый, как школьница стыдящийся бранного слова, – и вдруг покрывает матом незнакомого человека? Милинкевич, благоговеющий перед столичными журналистами, – и упускает шанс порисоваться перед одним из них? И самое поразительное – Милинкевич, носящийся с каждым мелким успехом, по десять раз цитирующий любой завалящий комплимент из читательских писем, отвергает, может быть, единственный в своей жизни шанс прославиться, наотрез отказываясь говорить с корреспондентом федерального издания? Нет, в этой истории явно скрывалась какая-то загадка…
Что же до последнего подозреваемого – Францева, то о нём я не узнал практически ничего нового помимо сообщённого мне Ястребцовым. Впрочем, некоторого внимания подробности его служебной деятельности всё-таки заслуживали. В интернете нашлись следы истории с выброшенной на свалку гуманитарной помощью, несколько видеороликов, запечатлевших выступления Бориса перед городской молодёжью и пара новостных заметок на сайте областного отделения «Единой России». До момента своего изгнания из мэрии он делал самую обычную аппаратную карьеру – участвовал в проправительственных митингах, говорил правильные речи по городскому телевидению, организовывал разнообразные показушные акции по сбору металлолома и украшению города зелёными насаждениями. Судя по постоянно растущему масштабу этих мероприятий, начальство его ценило, и с каждым разом поручало всё более серьёзные задания. Свою опалу он перенёс с удивительной лёгкостью. Не было ни скандалов, ни громких разоблачений, не присоединился он, вопреки древнему обычаю отставленных чиновников, и к какой‑нибудь оппозиционной партии. Вероятно, молодой человек всё ещё рассчитывал вернуться в городскую администрацию после того, как уляжется шум от скандала… Там у него несомненно имелись покровители – не случайно же он оказался в редакции подконтрольного власти издания. Честно говоря, я немного жалел потраченного на Францева времени – совершенно очевидно, что мотивов для убийств у него не было никаких. Пройдёт год‑полтора и та же рука, что на время скандала нашла ему тёплое местечко в «Терпиловке», поманит обратно в мэрию. И он снова будет произносить патриотические спичи, организовывать субботники и помогать своим боссам осваивать бюджеты. Не удалось выяснить одного – обстоятельств трагедии, постигшей его по словам Саши. Молодой человек, конечно, не стал бы сопереживать коллеге, если бы единственной причиной его горя было падение с административных высот, однако, никаких иных несчастий в его деле я не обнаружил. Расспрашивать напрямую я не решался, однако, Милинкевич как-то оговорился, что у Францева тяжело болеет кто-то из родствнников…
Окончив с коллегами, я занялся более подробным изучением биографий убитых. О бизнесмене Пахомове я узнал мало интересного, разве что нашёл подтверждение кое‑каким слухам об его бандитском прошлом. А вот судья Обухов занял у меня куда больше времени. Сначала я для очистки совести проверил обоих охранников, дежуривших в особняке в ночь его убийства. Если они получили взятки за соучастие в преступлении, то это должно было как‑то выразиться материально. Кто‑то из них должен был купить новую машину, сделать ремонт, съездить с семьёй на курорт. Но ничего подобного не обнаружилось. Начальник смены
