полвека рулит идея гармонии с природой и нестяжательства. Сейчас она превалирует, всем ясно, что нужно что-то делать, однако, современное общество ещё не готово к полному переустройству быта, даже спорит с выводами экономистов и экологов. Этот дебилушка, как его… – Саша замялся и сделал в воздухе рукой нетерпеливый жест, подыскивая слово, – Трамп так и вовсе отрицал то же глобальное потепление. Но это отдельные вспышки невежества, в целом же цивилизация во всём мире пришла к тому, что надо переустраивать жизнь. Но это шебуршение там, в мире, – зло махнул рукой Саша, – там, но не у нас, потому что мы последними из великих наций в империализм вступили, и принялись, как дети малые в конфетной лавке, хавать всё подряд – тачки, дома, драгоценности, не беспокоясь о будущем. У нас в мэйнстриме не общемировая идея сбережения планеты для будущего, а стремление акулье сожрать, как можно больше, а там хоть потоп. Разумеется, жрут не все, а худшие, взявшие власть (у нас же – власть худших). Такие вот, как ты – рабы вещей, живущие в потребительском мороке. Консерватизм Второй волны! Вот! – выдохнул Саша, с торжествующей улыбкой оглянувшись на Бориса.
– Вторая волна это из какой оперы? Это не то, что ты про коммунизм тогда втирал? – иронично ухмыльнулся Францев.
– Нет, ультракоммунизм – это про другое немного, – с досадой отмахнулся Саша. – Это уже конечное представление будущего общества после того, как человечество откажется от пожирания планеты и придёт к её сбережению. Хотя первые отряды ультракоммунистов могут уже сейчас начать действовать, подавая всем… ну, пример, что ли…
– А что, с теми, кто примеру следовать не захочет? По Гулагам новым растолкаете?
– Да какие нахрен Гулаги! Не будет этого, да и не нужно оно. Вы сами себя сожрёте!
– Вот как! – крякнул Францев.
– Да, именно так. Я бы вообще раздал вам всё это барахло – шмотки, замки, тачки… Через неделю-две вы или перевешаетесь, или в людей из свиней перерождаться начнёте. Вещественный идеал ведь чем плох? Тем, что его достичь можно, и тем самым – разрушить. Вообще, любой идеал разрушается достижением. Я говорил вот уже Игорю… – кивнул он в мою сторону. – А из них, из идеалов, между тем, в вечности душа человеческая ткётся. Это из великих кто-то… Кант – не Кант, не помню… Да ты не лыбься, а слушай! Вещь же она чем плоха – тем, что сама в себе заключена просто в силу собственной материальной природы, а значит – способна истощиться познанием.
– Чего? – криво ощерился Борис.
– А, я забыл, ты ж у нас мелкий пока, слов взрослых не знаешь. Популярно разъясню. Получишь ты каким-то макаром ну, например, «Роллс-ройс», а что дальше, знаешь?
– Что?
– А дальше ты – привыкнешь к нему!
– Ну, к хорошему быстро привыкаешь, – хмыкнул Францев.
– А в чём суть этого привыкания? – в увлечении не слушал Саша. – То, что вещь для тебя – истощилась. Ну вот у него там сиденья из кожи нильского аллигатора, приборка, – Саша хлопнул ладонью по исцарапанному и пыльному торпедо «Мерседеса», – из какого-нибудь красного дерева, выросшего на Тибете. Это в первые дни, недели, или, максимум, месяцы будет крутым казаться. Но бесконечно-то ты первые ощущения не сможешь воспроизводить, они сотрутся, увянут, и в итоге просто равнодушно станешь пользоваться этим барахлом. Или ещё – на другие тачки поглядывать, где там уже из чёрного дерева салон и из шкуры динозавра сидушки. И всё тогда – пропала мечта, осталась у неё одна социальная функция – знакомым хвастаться. Но и хвастаясь и ловя восхищённые взгляды, сам ты будешь сознавать несовершенство идеала, и понимать, что на деле ничегошеньки у тебя нет, что зазря душу продал. И оттого сильнее и сильнее добро своё любить станешь. В слепоте-то своей ты привык из материального черпать жизненную силу, и потому на духовное, которое и спасло бы тебя, не обернёшься. Consuetudo est altera natura – привычка – вторая натура, ещё римляне знали. В итоге тебе как наркоману – новая доза – понадобятся ещё и ещё свежие вещи, чтобы потреблением поддерживать угасающий в душе огонь. Так и возникают, собственно, в человечестве пауки-мироеды, которые, лишившись души, гребут к себе золото в иступляющей, безнадёжной попытке закрыть создавшуюся в сознании брешь. Поедом и себя и окружающих жрут всю жизнь. Вот ад‑то где!
– Бред какой-то, – снова хохотнул Францев, но уже через силу. – Да и с чего ты взял, что я только в бабки и в «Роллс‑Ройсы» эти твои верю? – напряжённо ухмыльнулся он. – Может быть, у меня другая вера есть.
– Во что? – с нарочитым изумлением поинтересовался Саша, всем корпусом развернувшись к Францеву.
– В Бога, – солидно выговорил Францев.
– В Бога? – разлился задорным смехом Саша. – Это ты, который рассказывал мне, что с чернью не хочет ходить в одну церковь, что нашёл хорошего, уважаемого батюшку, который всегда тебя после службы первым примет (то есть оттолкнув тех, что победнее)? Это ты верой называешь? «Солидный Господь для солидных господ»?
–А как верить надо?
– Как? Как? – сперва запнулся Саша, но тут же энергично и быстро заговорил. – Да так! Если бы я верил, я бы всего себя, до капельки, Ему отдал, и Он мне весь был бы нужен! А у тебя не вера, а…
– Не понимаешь ты ничего, – презрительно процедил сквозь зубы Францев.
– И не жди, что пойму, что будет у нас с тобой хоть когда‑нибудь одна общая радость! Всегда Россия делилась на две страны: в одной, в нашей, великой, были Бородино, Ломоносов, запускались спутники, ходили ледоколы, создавались шедевры искусства. А в другой – в вашей, был Барков, порнографические карточки, кокаин в хрустальных баночках, кан‑кан, клубики, Паша Цветомузыка, Ксюша Собчак и прочая грязь. Барахтаетесь в грязи своей и носу из неё не кажете! Вы победили – ну пожалуйста, посмотрим, далеко ли вас вещизм вывезет. Ни во что не верующие, ни к чему не склоняющиеся, пустые…
– Да смешно весь этот бред слушать! – вдруг резко оборвал его Францев. – Ты тут говоришь о том, что две России были, а была одна! И великие строители, художники и созидатели также и жрать хотели, и баб соблазняли, и в очередях за джинсами стояли. Вся эта собачья чушь, которую ты наплёл, у тебя в голове только потому и обитает, что ты наивный чукотский юноша, не научился ещё понимать жизнь. Она многогранна и разнолика, а ты всё к чёрному и белому свести хочешь.
– А научиться понимать жизнь – это как ты? Когда предлагал мне
