– Что с тобой?
– Мне дурно!
Мадам Лербье сочувственно посмотрела на дочь:
– И неудивительно, в такой духоте… Но подожди, я немножко пройдусь.
Задыхаясь от жары, она распахнула свой соболий палантин.
На ее жирной шее блистали жемчуга.
– Это невыносимо, – говорила мадам Лербье, спускаясь по широкой лестнице министерства. – Твой отец взял автомобиль для себя… Люсьен мог бы догадаться прислать за нами свой.
– Ну, мы найдем такси.
– Терпеть не могу эти колымаги! Грязно и каждую минуту рискуешь жизнью.
– Ну тогда пойдем пешком, – рассмеялась Моника. Мать взглянула на нее косо.
– Во всяком случае, мама, если у тебя отвращение к такси, есть еще трамвай с той стороны моста.
– Как остроумно!
Моника ведь отлично знала, как презирала она демократические способы передвижения: мешаться с толпой, ползти черепашьим шагом, к тому же вонь… Мадам Лербье пожала плечами.
– Ты же согласишься, что хороший автомобиль…
– Натурально. Сто тысяч дохода лучше, чем пятьдесят, пятьдесят лучше, чем двадцать пять и так далее. Но что касается автомобиля… Даже если бы Люсьен его не имел, я пошла бы за него с таким же удовольствием.
– С милым рай и в шалаше, – засмеялась мадам Лербье. – Ты идеалистка и слишком молода. Посмотрю я, когда у тебя будет взрослая дочь… Позови вот этого, – простонала она. – Да зови же его. Эй! Шофер!
Человек в кожане презрительно проехал мимо, не отвечая.
– Животное! Большевик! Вот куда он нас ведет, твой социализм!
Мадам Лербье в отчаянии смотрела на набережную, вдоль которой дул резкий ветер, когда вдруг по зову швейцара подъехал роскошный экипаж. Одновременно их окликнула Мишель Жакэ, выходившая следом.
– Мадам Лербье, вы позволите вас довезти?
– Как? – воскликнула мадам Лербье. – Вы одна?
– Мадам Бардино, которой мама меня поручила, похитил Лео.
– Ну конечно, – не удержалась мадам Лербье.
– О, – сказала Мишель, съеживаясь кошечкой в экипаже, – кажется, это конец. Лео строит глазки Жинетте. В наказание ей следовало бы найти ему заместителя… Правда, Моника?
– Я ничего не заметила.
– Она видит только своего Люсьена. От меня же мой жених не заслоняет мира. Д'Энтрайг, с его титулом маркиза, импонирует только моей матери. С моим приданым она могла бы для меня найти и герцога.
– О, Мишель, – перебила ее скандализованная мадам Лербье. – Если бы ваша мама слышала, что вы говорите о ее будущем зяте!
– Она заткнула бы уши.
– Для современных молодых девушек нет ничего святого. Кстати, почему мы не имели удовольствия видеть сегодня вашего жениха?
– Да ведь сегодня же его четверг.
Мишель сколько возможно избегала этого торжества.
Собрание старых и молодых мужчин, одержимых болезнью попрошайничества или зудом выставлять себя напоказ… Там можно было также наблюдать всякие разновидности «синих чулок», как, например, мадам Жакэ, – автора небольшого сборника афоризмов и члена общества имени Жорж Санд (литературная премия – пятнадцать тысяч франков).
Мадам Лербье сокрушенно повторила:
– Да, верно, сегодня его четверг.
Насколько невысоко она ценила мадам Бардино, хотя и была с ней всегда любезна, настолько же преклонялась перед богатством мадам Жакэ. Это была бывшая танцовщица, которая из домов свиданий извлекла в конце концов не только знаменитые жемчужные ожерелья и особняк на авеню Булонского леса, но и мужа-посланника.
Он умер, разбитый параличом, во время войны, и она величественно носила по нем полутраур как по официальному отцу Мишель. Ее всеми признанный салон, где завсегдатаями были папский нунций и председательствующий сената, создал ей могущественное положение в обществе.
Она создавала академиков и низвергала министров.
В то время как Моника, погруженная в свои мечты, подавала односложные реплики на сплетни Мишель о ее подругах, мадам Лербье безмятежно отдавалась убаюкивающему покачиванию кареты. Превосходный экипаж после утомительных дневных разъездов! Выставка английских портретов – ничего не было видно за толпой. Новомодный чай с танцами на улице Дону – ни одного свободного столика! И в довершение всего от пяти до шести сидение на диване у мадам Рожэ…
Дрожь пробежала у нее от затылка по спине. Она таинственно улыбнулась себе в узком зеркальце золотой пудреницы, отразившем ее полное лицо. При искусной косметике и тщательном массаже морщины на нем были так же незаметны, как следы недавних поцелуев. Пятидесятилетняя мадам Лербье, занятая исключительно собственной персоной, преследовала только одну цель – казаться тридцатилетней. Плохая хозяйка, она, однако, недурно вела весь дом, при том, конечно, условии, чтобы ежемесячные расходы аккуратно оплачивались мужем. А что думал или делал ее муж? Это для нее не существовало, так же, как психология дочери. Вопреки, а может быть, и благодаря этому улыбающемуся эгоизму свет называл ее «прекрасной и доброй мадам Лербье». Злословие ее не касалось. Она отлично умела симулировать альтруизм и делала это очень искусно.
– До свидания, душечка, до завтра, – сказала Мишель, целуя Монику. – Мы встретимся в театре? До свидания, мадам Лербье.
– Привет вашей матушке.
– Благодарю вас. Она обрадуется, узнав, что мы возвращались вместе. Моя мама преклоняется перед вами.
Мадам Лербье с гордым видом прошла мимо низко склонившегося перед ней швейцара. Эти приметы всеобщего уважения – от высших до самых низших слоев общества – были ей необходимы как воздух. Атмосфера всевозможных предрассудков была единственной, в которой она могла существовать.
Лифт остановился. В тот же момент открылась дверь квартиры. Тетушка Сильвестра только что вернулась, скромно поднявшись по лестнице, и теперь ждала их.
– Вот видишь, мы остались живы, – подшутила мадам Лербье над сестрой.
Провинциальная жизнь создала у старой девы чувство страха перед двумя вещами: перед клетками лифта (с их таинственными многочисленными кнопками), подвешенными на канате, и перед перекрестками улиц, где сновали автобусы.
– В вашем Париже с ума можно сойти.
Она потрепала по руке Монику, которая, поцеловав ее, спросила:
– Ну что, понравился тебе французский театр?
В каждый свой приезд тетушка Сильвестра считала своим долгом посетить классический театр.
– Только этого и не хватает у нас в Гиере. А то бы совсем земным раем стал, – сказала она Монике. – Правда?
– Вполне с тобой согласна.
Моника снова расцеловала ее сморщенные, пергаментные щеки. Она чувствовала себя дочерью этой доброй старой девы больше, чем своей матери.
Гиер… Безмятежное прошлое воскресало в ее благодарных воспоминаниях. Классы… Окна, распахнутые в голубой простор. А сад!.. Скалы… Бельведер, с которого она первый раз увидела мир.
– Вот, посмотри, моя родная, – показала тетушка Сильвестра, – тебя ждет масса писем.
Моника окинула взглядом кучку конвертов на лакированном подносе.
– Ничего нет. Вздор один.
Ее забавляло, что адресованы они были то на имя «мадам Виньерэ», то на ее девичью фамилию, написанную с грубейшими ошибками. Всевозможные предложения, начиная с карточек частных детективов (быстро и секретно), кончая поздравлениями рыночных торговок и рекламами «секретов красоты».
– Скажи, тетя, разве не неприличны все эти объявления? Хоть новобрачных оставили бы в покое. В конце концов ведь это событие касается нас одних. Пойдем поболтаем, пока я буду переодеваться. Так хорошо поговорить обо всем без стеснения. Освежает, как душ.
Она надевала вечернее платье – широкую тунику, свободно драпирующуюся вокруг линий тела.
– Как она мне нравится, – говорила она, – как хорошо в ней себя чувствуешь. Одновременно впечатление и наготы, и целомудрия статуи. Помнишь статую Дианы в Марсельском музее?
– В тунике, ниспадающей до полу… Да! Хорошо!
Неожиданно, охваченная буйным порывом веселья, она схватила за талию ошеломленную тетушку и закружилась с ней по комнате, напевая. Хохоча, она покрывала поцелуями то нос, то подбородок доброй старушки. И та не сопротивлялась, добродушно отдаваясь этим бурным ласкам.
– Уф!.. – воскликнула наконец, отдуваясь, тетушка Сильвестра. – Довольно!
Моника поправляла прическу. Рукава соскользнули с плеч, обнажив золотистые волосы под мышками. Ее молодая, выпуклая грудь придавала всей фигуре вид статуэтки «Победа», стремящейся навстречу триумфу.
– Ты заметила, что под всем этим хламом есть одно письмо, – сказала тетушка Сильвестра и, разглядывая его, добавила:
– Какое-то странное…
– Правда? Покажи.
Засаленный конверт, дешевая бумага, измененный почерк… Похоже на какой-то анонимный донос. Моника вскрыла его с отвращением.
– Ну что там! – воскликнула тетушка Сильвестра, наблюдая сначала за удивленным, а потом покрасневшим от гнева лицом Моники.
– Прочти…
– Я без очков. Читай, я слушаю.
