очень уж он презирает народ, что я весьма… осуждаю! К тому же я с некоторых пор замечаю в нем какую-то раздражительность, придирчивость… Или его дела там (Сипягин качнул куда-то неопределенно головою… но жена поняла его) – не подвигаются? А?
– Открой глаза… опять скажу я тебе.
Сипягин приподнялся.
– А? (Это «А?» было уже совсем другого свойства и в другом тоне… гораздо ниже.) Вот как?! Как бы я уж их тогда слишком не открыл!
– Это твое дело; а насчет твоего нового молодого – если он только приедет сегодня – ты не беспокойся; будут приняты все меры предосторожности.
И что же? Оказалось, что никаких мер предосторожности вовсе не требовалось. Соломин нисколько не сконфузился и не испугался. Когда слуга доложил о нем, Сипягин тотчас встал, промолвил громко, так, чтоб в передней было слышно: «Проси! разумеется, проси!» – направился к двери гостиной и остановился вплоть перед нею. Лишь только Соломин переступил порог, Сипягин, на которого он едва не наткнулся, протянул ему обе руки и, любезно осклабясь и пошатывая головою, радушно приговаривая: «Вот как мило… с вашей стороны… как я вам благодарен», – подвел его к Валентине Михайловне.
– Вот это женка моя, – проговорил он, мягко нажимая своею ладонью спину Соломина и как бы надвигая его на Валентину Михайловну, – а вот, моя милая, наш первый здешний механик и фабрикант, Василий… Федосеевич Соломин. – Сипягина приподнялась и, красиво взмахнув снизу вверх своими чудесными ресницами, сперва улыбнулась ему – добродушно, как знакомому; потом протянула ему свою ручку ладонью вверх, прижимая локоток к стану и наклонив головку в сторону ручки… словно просительница. Соломин дал и мужу и жене проделать над ним все ихние штучки, пожал руку и ему и ей – и сел по первому приглашению. Сипягин стал беспокоиться – не нужно ли ему чего? Но Соломин отвечал, что ничего ему не нужно, что он нисколько не устал с дороги и находится в полном его распоряжении.
– Так что можно вас попросить пожаловать на фабрику? – воскликнул Сипягин, как бы совестясь и не смея верить такой большой снисходительности со стороны гостя.
– Хоть сейчас, – отвечал Соломин.
– Ах, какой же вы обязательный! Прикажете дрожки заложить? Или, может быть, вы желаете пешком…
– Да ведь она, чай, недалеко отсюда, ваша фабрика?
– С полверсты, не больше!
– Так на что же экипаж закладывать?
– Ну, так прекрасно. Человек, шляпу мне, палку, поскорее! А ты, хозяюшка, хлопочи, обед нам припасай!
– Шляпу!
Сипягин волновался гораздо более, чем его гость. Повторив еще раз: «Да что ж это мне шляпу!», он – сановник! – выскочил вон – совсем как резвый школьник. Пока он разговаривал с Соломиным, Валентина Михайловна посматривала украдкой, но внимательно, на этого «нового молодого». Он спокойно сидел на кресле, положив обе обнаженные руки себе на колени (он так-таки и не надел перчаток), и спокойно, хотя с любопытством, оглядывал мебель, картины. «Это что такое? – думала она. – Плебей… явный плебей… а как просто себя держит!» Соломин действительно держал себя очень просто, не так, как иной, который прост-то прост, но с форсом: «Смотри, мол, на меня и понимай, каков я есть!» – а как человек, у которого и чувства и мысли несложные, хоть и крепкие. Сипягина хотела было заговорить с ним – и, к изумлению своему, не тотчас нашлась.
«Господи! – подумала она, – неужели же этот фабричный мне импонирует?»
– Борис Андреич должен быть вам очень благодарен, – промолвила она наконец, – что вы согласились пожертвовать для него частью вашего драгоценного времени…
– Не так уж оно драгоценно, сударыня, – отвечал Соломин, – да ведь я и ненадолго к вам.
«Voilà où l’ours a montré sa patte» [43], – подумала она по-французски; но в эту минуту ее муж появился на пороге раскрытой двери, с шляпой на голове и «стиком» в руке. Стоя вполуоборот, он развязно воскликнул:
– Василий Федосеич! Угодно пожаловать?
Соломин встал, поклонился Валентине Михайловне и пошел вслед за Сипягиным.
– За мной, сюда, сюда, Василий Федосеич! – твердил Сипягин, точно он пробирался по каким-то дебрям и Соломину нужен был проводник. – Сюда! здесь ступеньки, Василий Федосеич!
– Коли уж вам угодно меня величать по отчеству, – промолвил не спеша Соломин, – я не Федосеич, а Федотыч.
Сипягин оглянулся на него назад, через плечо, почти с испугом.
– Ах, извините, пожалуйста, Василий Федотыч!
– Ничего-с; не стоит.
Они вышли на двор. Им навстречу попался Калломейцев.
– Куда это вы? – спросил он, покосившись на Соломина. – На фабрику? C’est là l’individu en question? [44]
Сипягин вытаращил глаза и легонько потряс головою в знак предостережения.
– Да, на фабрику… показывать мои грехи да прорехи – вот господину механику. Позвольте вас познакомить! господин Калломейцев, здешний помещик; господин Соломин…
Калломейцев кивнул раза два головою – едва заметно – совсем не в сторону Соломина и не глядя на него. А тот во`ззрелся в Калломейцева – и в его полузакрытых глазах мелькнуло нечто…
– Можно присоединиться к вам? – спросил Калломейцев. – Вы знаете, я люблю поучиться.
– Конечно, можно.
Они вышли со двора на дорогу – и не успели пройти и двадцати шагов, как увидели приходского священника, в подоткнутой рясе, пробиравшегося восвояси, в так называемую «поповскую слободку». Калломейцев немедленно отделился от своих двух товарищей и, твердыми, большими шагами подойдя к священнику, который никак этого не ожидал и несколько оробел, – попросил его благословения, звучно поцеловал его потную красную руку и, обернувшисъ к Соломину, бросил ему вызывающий взгляд. Он, очевидно, знал про него «кое-что» и хотел показать себя и «нос наклеить» ученому проходимцу.
– C’est une manifestation, mon cher? [45] – процедил сквозь зубы Сипягин.
Калломейцев фыркнул:
– Oui, mon cher, une manifestation necessaire par le temps qui court! [46]
Они пришли на фабрику. Их встретил малоросс, с громаднейшей бородой и фальшивыми зубами, заменивший прежнего управляющего, немца, которого Сипягин окончательно прогнал. Этот малоросс был временной; он явно ничего не смыслил и только беспрестанно говорил: «ото`…» да «байдуже» – и все вздыхал.
Начался осмотр заведения. Некоторые фабричные знали Соломина в лицо и кланялись ему. Одному он даже сказал: «А, здравствуй, Григорий! Ты здесь?» Он скоро убедился, что дело велось плохо. Денег было потрачено пропасть, да без толку. Машины оказались дурного качества; много было лишнего и ненужного, много нужного недоставало. Сипягин постоянно заглядывал в глаза Соломину, чтобы угадать его мнение, делал робкие запросы, желал узнать, доволен ли он по крайней мере порядком?
– Порядок-то есть, – отвечал Соломин, – но может ли быть доход – сомневаюсь.
Не только Сипягин, даже Калломейцев чувствовал, что Соломин на фабрике как
