Мой братик властно пищит, требуя внимания к себе. Я слышу голос моей матери в коридоре, она говорит так, словно я ещё сплю.
«Я выйду с ним на улицу, раз погода такая отличная. Оставим Йеруна одного, пока он полностью не придёт в себя».
Я долго сижу без движения. Что же мне делать? Тихонечко я приоткрываю дверь. Мой отец стоит на кухне.
«Ну как, ты освоился в своей комнате? Всё так, как должно быть?»
Он поддразнивающе произносит это. Затем идёт на балкон и развешивает пелёнки на бельевых верёвках. Когда я выхожу к нему и склоняюсь над перилами, он целует меня в волосы.
«Хорошо, что ты снова здесь, — говорит он. — Твое отсутствие закончилось».
Я разглядываю зелёные садики, канал и открытое пространство за ним. Одинокий сарай и высаженные в длинные, прямые ряды овощи.
Мама сидит на скамейке у воды. Рядом с ней стоит детская коляска, и она машет в ответ на крик моего отца. Она выглядит радостно и счастливо.
«Выходи», — машет она мне.
«Давай, иди на улицу, сидеть дома — это не для тебя. Ты ещё насидишься в школе».
Мы идём по квартире и отец мне всё показывает:
«Посмотри, у нас снова есть газ и электричество. И радио есть — вот, послушай. Если нажать на эту кнопку, то будет музыка».
«Вероятно, я после обеда ненадолго схожу в город, — говорю я, — посмотреть на то, что там происходит».
«Да, хорошей тебе прогулки, там много что сейчас происходит, повсюду празднества и представления. На этой неделе я смогу с тобой разок сходить, тогда вместе всё и осмотрим».
Он смотрит мне вслед, пока я спускаюсь по лестницы и оборачиваюсь, словно ища помощи. Внизу я надолго задерживаюсь у двери, прежде чем решаюсь открыть её и выйти на улицу. Я бегу за угол и сажусь рядом с мамой на скамейку. Она катает коляску с моим братом взад-вперёд, туда-сюда, и вскоре из-за этого меня начинает клонить ко сну.
«Сходи и посмотри, где другие дети, они будут счастливы узнать, что ты вернулся. Расскажи им, что ты видел».
Но я остаюсь сидеть рядом с ней, вцепившись в её руку, катающую коляску взад-вперёд. Когда слышится слабый гул мотора, то она говорит, что это, вероятно, канадцы.
«Они сейчас в твоей школе и я не знаю, насколько долго они там ещё пробудут. Сходи посмотри, иногда там проезжает целая колонна машин».
Я вижу как конце улицы, от белой школы, со спортивной площадки отъезжают две машины и, скрываются за углом, двери спортзала открыты настежь и вокруг снуют люди в знакомой зелёной униформе, входящие и выходящие из здания.
И так близко от нашего дома…
Недолго думая, я бегу к нашей двери и украдкой поднимаюсь вверх по лестнице, словно застигнутый за чем-то нехорошим, испуганный и обеспокоенный.
«Нет, — говорю я, когда отец удивляется моему возвращению назад, — я сегодня никуда не пойду, мне хорошо дома, я не хочу на улицу».
Я выхожу на балкон и смотрю на школу, на открытый спортзал и снующих там солдат.
Я чувствую себя уставшим и вялым: должен ли я справляться о нём, должен ли я идти туда и высматривать, есть ли он там? И если я его найду, то что тогда?
Я возвращаюсь в комнату и обнаруживаю, что у многих моих книг вырваны листы или они разрисованы каракулями. Явно плоды труда моего брата. Беспокойно я листаю книжки, читаю отдельные строчки, рассматриваю картинки и снова отодвигаю их. Отец ставит передо мной тарелку с мелко нарезанными бутербродами с маслом и очищенными четвертинками яблок. Во мне растёт тревога, медленно поднимающаяся вверх и парализующая меня. Я не хочу больше ничего делать, я никогда больше не захочу на улицу. Я никого не хочу видеть.
Я ставлю тарелку на подоконник: здешняя еда мне не нравится. Она в Амстердаме безвкусная.
После обеда мама снимает пелёнки с верёвок. Я сижу на пороге кухни и смотрю, как она проворно собирает бельё. Она вывешивает другую одежду: мои шорты, трусы, полотенца, носки, связанные Мем. Я холодею, когда понимаю, что произошло: мокрая рубашка с карманом висит на двух прищепках среди других вещей.
Фотография.
Когда моя мама уходит на кухню, я поскорее хватаюсь за карман рубашки. Как я мог про это забыть? Я наталкиваюсь на маленький мятый клочок, но продолжаю дико, недоверчиво ощупывать дальше. Я держу в пальцах лишь слипшееся, разорванные, растрёпанные клочочки бумаги.
«Что ты наделала!»
Мой голос звенит резко и искажённо.
«В этой рубашке была фотография. Разве нельзя было подождать?»
Я чуть не кричу на неё. В моих глазах появляются слёзы. Я бросаюсь в своей комнате на кровать и в отчаянии сжимаю бумажный комок в пальцах.
«Я не знала, что там что-то было».
По звуку её голоса мне слышно, что она тоже плачет. Отец успокаивает её, их голоса исчезают в гостиной. Когда дверь закрывается, то неожиданно наступает мёртвая тишина.
2
«Если ты сегодня не пойдешь играть на улицу, то я тебя просто выставлю за дверь», — говорит моя мать следующим утром, когда ставит передо мной на стол чашку тёплого молока.
«Мне не нужны домоседы, ты слышишь? Все дети играют на улице».
Её голос мягок и я вижу, что она улыбается. Но мне также слышен и озабоченный тон её голоса, и ведёт она себя так, словно продвигается ощупью на незнакомой ей территории.
Я выглядываю в окно, чтобы убедиться, что никто из мальчишек не стоит перед входной дверью, беру себя в руки и спускаюсь по лестнице.
Затем бегу к каналу и, словно делая то, что запрещено и не должно быть обнаружено, иду к белой школе другой дорогой. Мне кажется, что когда все люди смотрят на меня, то читают мои мысли: куда я иду и что собираюсь делать. У школы я прижимаюсь к забору около заброшенной спортплощадки. Тут вовсю господствует дух запустения: повсюду сквозь каменные плиты проросли толстые пучки травы, узкие грядки под окнами безнадзорны и заросли сорняками. Классы пусты, нет растений и рисунков, весь колорит и весёлость пропали. У открытых окон одного из классов, откуда вещает громкий радиоголос на иностранном языке, я останавливаюсь и делаю вид, что вожусь со своими носками, пытаясь при этом незаметно подсмотреть. Класс выглядит как кладовая — я вижу сложенные ящики и мешки, сейчас мой собственный класс — это кухня или столовая, я слышу звон посуды и вижу выстроившиеся на подоконнике кастрюли. В спортзале узкие кровати со скрещенными ножками; рядом с ними стоят ровными рядами рюкзаки, сапоги и каски построены в шеренгу.
Я гляжу на всё это, и теряю самообладание, мне нужно идти дальше, а вместо этого я стою, вцепившись пальцами в проволочный забор. Я слушаю шумы, звучащие на школьном дворе: отдающие металлом шаги, заводящийся двигатель, смех, раздающийся в пустой классной комнате.
У меня создается ощущение, что вся улица за мной смотрит на мою спину, где крупными буквами на одежде написано: этот мальчик занимался любовью с солдатом.
«Вот гад ползучий, вот проныра», — слышу я, как они мысленно говорят это.
Солдат, шагающий по спортплощадке, замечает меня и направляется в мою сторону. Он ищёт что-то в кармане и свистит мне, словно собаке, когда бросает некий пёстрый твёрдый предмет, который падает передо мной на землю. Я выхожу из оцепенения и иду дальше. На нашёй улице я вижу мальчишек; они все вместе сидят на тротуаре — это Аппи, Вим и Тони. Я останавливаюсь рядом, прислоняюсь к стене дома и слушаю, о чём они говорят. Вим поворачивает голову в мою сторону:
«Ха, ты уже тут, надоело подъедаться у фермеров?»
Это звучит не грубо, а скорее насмешливо. Но, тем не менее, я слышу враждебность и отчуждённость. Мальчишки смеются. Нужно ли мне делать вид, что снова всё как обычно: будто бы я никуда и не уезжал и со мной ничего не случалось?
Небольшая группа солдат марширует по улице и мальчики подбегают к ним, прыгают вокруг них, орут, кричат, пытаясь выманить угощение.
Я в шоке от их наглости — они хватают солдат за руки и бегут рядом с ними.
«Hello boy. How are you? Cigaret, cigaret?»[61]
И солдаты в ответ только смеются, не считая это вызывающим и дерзким.
Я стыжусь этого и одновременно ревную. Я бы точно так же мог бежать и легкомысленно общаться с солдатами, улыбаться им и дёргать их за одежду. Но даже с Волтом я так не осмеливался поступать, даже и не мечтал.
Тонни подходит ко мне и небрежным движением достает из кармана небольшую коробочку. На ней картинка бородатого мужика в бескозырке, из-под которой торчат рыжие волосы.
«Закуривай», — говорит он, открывая коробку. Я вижу две белые сигареты, лежащие в её серебристом нутре.
«Давай меняться? Что у тебя есть?»
Когда он понимает, что у меня ничего нет, то на его лице появляется сначала удивление, а затем презрение. Он зовёт других. Я осматриваюсь, чтобы потихоньку улизнуть, я зря трачу время, вместо того, чтобы следить за школой и автомобилями.
