что-то знать?
Я мотаю головой:
– Нет. Только я не понимаю… Корби сразу меня невзлюбил. Не представляю за что.
Сальвия хмурится:
– Отец Корби – верин, а вот мать – служанка, как мы с тобой. Он ненавидит отца за то, что тот бросил его здесь. Может быть, и тебя не любит потому, что ты верия. У тебя было то, чего он лишился.
– Его отец верин? – повторяю я, пораженная, что родитель Корби оказался лордом.
– Да.
Я смотрю, как крепкая мозолистая рука Сальвии укрывает мои едва загрубевшие от труда ладони.
– Но я же работаю. Я теперь тоже прислуга.
– Ненависть очень странна, Терн. Мы не всегда понимаем ее причины. Ты здесь, но ты все еще верия, и о тебе все еще спрашивают из дворца.
Я резко поднимаю глаза.
– Спрашивают. Мы… – она кивком показывает на всю общую комнату, – мы о тебе не говорим. Отвечаем только, что хорошо трудишься и что учишь менайский. Но другие следят за тобой и докладывают что-то. Ты должна это знать.
– Кто? – сдавленно говорю я. – Кто спрашивает?
– Думаю, что оба – и принц, и принцесса.
Я киваю. Что ж, это, во всяком случае, не удивляет. И по крайней мере король за мной не следит.
– Спасибо, – бормочу я так тихо, что слова едва ли долетают до нее, но в ответ она еще раз мягко стискивает мне руку и встает.
– Пойду поговорю с Дубом и Ясенем. Обязательно доешь весь завтрак.
– Доем, – обещаю я и заставляю себя приняться за кашу.
После еды я беру с собой Фаладу прямо к гусиному сараю и держусь рядом с ним, пока Корби выгоняет стадо. Со стороны тот ничуть не переменился, только на щеке поджившая ссадина и на скуле выцветший до желтого синяк. Но едва он смотрит на меня, как в его глазах я вижу брата. От этого взгляда из груди выбивает дыхание и горло пересыхает так, что пропадает голос.
Я думаю о его тайне, открытой Сальвией, но жалость перебивается страхом. Мне нет дела до прошлого Корби, до его полублагородного происхождения. Я хочу лишь держаться от него подальше.
Как только последние гуси выбираются из сарая, Корби шагает вперед и уводит стадо. Фалада подталкивает меня в плечо и кивает на посохи у дальней стены. Я медленно иду туда. Они кажутся мне перекладинами тюремной решетки, будто это их младшие собратья были прибиты поперек окон спальни в моем прошлом доме.
– Возьми, – говорит Фалада.
Меня не удивляет, что голос у него одновременно грустный и строгий.
Дерево знакомо ложится в руку, шершаво и безобидно скользит по мозолям на ладони, заставляет меня содрогнуться.
Фалада искоса наблюдает и держится рядом, пока мы догоняем гусей по пути к дороге. Отходит только пару раз, чтобы шугануть обратно в стадо птиц, ускользнувших от моего внимания. Я благодарно киваю ему, но молчу. Горло жутко болит, так что я гадаю, не встречу ли смерть из-за простуды.
На обратном пути Фалада спрашивает:
– Я не рассказывал тебе историю моего народа?
Мне становится любопытно. Он никогда об этом даже не упоминал.
– Нет.
– Хочу, чтобы ты ее услышала.
Фалада поднимает голову, обводя взглядом равнины, и начинает говорить низким певучим голосом:
– Давным-давно все мыслящие создания жили в согласии. Люди и Кони были равны, делили все по справедливости и вместе возделывали землю, и ни один народ еще не называл себя правителями и не стремился к власти.
Слова Фалады рисуют времена, древние настолько, что человеческой истории о них ничего не ведомо. Меня окутывает спокойствием от его глубокого голоса и мудрости.
– Потом Люди ступили на собственный путь, стали использовать наших младших братьев, бессловесных лошадей, как вьючных животных. Когда-то Кони научили Людей почитать Бога и восхвалять мир вокруг, теперь же Люди принялись этими песнями превозносить себя. Развращенные жадностью и жаждой славы, они стали алчными до власти. Возжелали увековечить память о себе в поколениях и причаститься бессмертия. Они становились полководцами и королями, призывали других воевать за себя, без конца убивали ради кусочков земли, которыми недолгое время могли всецело править. Эти люди изгнали Коней из их угодий, отказались от их представлений о чести и миролюбии.
Именно разлад с Конями заставил Людей развивать письменность, ибо она позволяла им плести интриги и общаться без нашего ведома. Так Люди хотели подчеркнуть свое безоговорочное превосходство, раз и навсегда доказать, что вправе властвовать на земле.
– В конечном счете, – печально договаривает Фалада, – все свелось к разнице между нашими копытами и вашими пальцами. Особенно большими пальцами.
Я опускаю взгляд на ладони.
– Если кого-то из моего народа ловили, то немедля убивали. На нас стали охотиться, выставили нас угрозой обществу, ибо мы вносили раздор в мир властолюбивых Людей. Насаждали зерна мятежа, олицетворяли другой путь. Вот почему вы никогда о нас не слышали. Мы научились держаться в стороне, жить на голых равнинах и забредать лишь в нетронутые Людьми земли.
– Мне так жаль, – шепчу я.
– Это же не твоя вина.
– М‐м‐м.
Я притопываю ногами от холода и почему-то все равно чувствую себя виноватой. Мы стоим в небольшом отдалении от городских ворот. Я смотрю в их сторону, но из-за расстояния пока не могу разглядеть стражников. Со вздохом разворачиваюсь и сажусь на бегущую вдоль дороги каменную ограду.
– Поэтому, – говорит Фалада, будто я задала вопрос, – я не могу научить тебя чтению на менайском. У нас, у Коней, нет грамоты.
– Пальцы… – задумчиво тяну я.
– Особенно большие.
– Думаешь, мне нужно учиться читать на менайском?
– Вероятно. Рано или поздно тебе это понадобится, – отвечает он.
Потому что Кестрин уже все знает. Но он отпустил меня, и я не хочу думать о том, что может заставить вернуться. Вместо этого говорю:
– Я учусь общаться на нем. Ты же знаешь, как я стараюсь.
– Ты уже выучила слова. Теперь нужно их использовать. Язык – это оружие, Алирра. Ты должна защищаться как можешь.
Я обхватываю себя руками, плотнее закутываюсь в плащ.
– Не уверена, что хоть какие-нибудь слова помогли бы… против Корби.
– Может, и так, но были поводы ранее, будут возможности впредь.
Справедливо. Я думаю о том, могла ли довериться принцу. Но я рассказала Сальвии, а это уже много больше, чем раньше. Я со вздохом смотрю на Фаладу. В бледных утренних лучах его шерсть сияет белизной, а в темных глазах светится доброта.
– Надо идти дальше, – мягко говорит он. – Холодно, а ты еще не окрепла.
Мы в молчании шагаем к городу. Уборка сегодня затягивается, ноги и спина болят.
Фалада осторожно фыркает, и я замечаю подходящих к сараю Ясеня и Дуба. Выражение на лице Дуба неожиданно суровое. В глазах Ясеня тоже блестит напряжение.
– Мы только что были на гусином пастбище и поболтали с Корби, – говорит Ясень. – Он тебя больше не потревожит.
– Не должен, – добавляет Дуб. – Но если попытается, скажи нам. Он знает, что ему за это будет.
Я смотрю
