борода и крючковатый нос.
Я растерянно отступаю, но он легонько кланяется.
– Прошу, верия, заходите. – Он распахивает дверь шире и жестом приглашает меня внутрь.
Я нерешительно переступаю порог, думая, не совершаю ли ошибку. Отчаянно хочу, чтобы Фалада мог быть рядом, – и тут мужчина уходит, закрыв за собой дверь.
Я неуверенно озираюсь. В одной стороне комнаты две деревянные скамьи стоят по бокам от очага, а в середине лицом друг к другу расставлен набор разномастных сидений. Смотрится это как несуразное подобие гостиной, собранное будто бы для одной только встречи.
В одном из кресел с высокой спинкой застыл человек. Я моргаю, застигнутая врасплох его присутствием, его неподвижностью. Как и у товарища, капюшон у него поднят. Свет из окна бьет мужчине в спину, так что разглядеть черты лица почти невозможно. Он ничего не говорит.
Я сглатываю и снова думаю о Фаладе, но раз сама в это влезла – сама должна и выбираться. Я пересекаю комнату и замираю у ближайшего стула.
– Что вам от меня нужно?
– Две вещи, – отвечает мужчина. – Во‐первых, я должен вернуть долг.
Он жестом указывает на кошелек, лежащий на маленьком столике у кресла.
Я бросаю на него взгляд.
– Какой долг?
Мужчина задирает правый рукав, сбрасывая край плаща с руки. Через все предплечье тянется свежий шрам, покрытый тонкой розовой кожей.
– А, – глупо отвечаю я, не отводя глаз.
В ярком дневном свете рана выглядит еще ужаснее. Вид не до конца залеченного изогнутого пореза лишает меня присутствия духа. Можно было догадаться, кто это, но ведь тогда он показался мне мальчишкой.
– Я бы хотел отблагодарить за помощь, – повторяет он, опуская рукав.
– Мне не нужны деньги.
Мне пригодилась бы пара перчаток, но я не собираюсь просить их, чтобы он не решил, будто я равняю их в цене с его жизнью.
– Больше мне нечего предложить, – говорит он. – Но я не хочу оставаться в долгу.
Я вглядываюсь в затененные черты его лица под капюшоном.
– Вы уже мне отплатили. Ваш друг проводил меня домой из часовни, когда я была больна.
Мужчина кивает:
– Это второй вопрос, который я хотел бы обсудить.
Он откидывается в кресле и наклоняет голову, чтобы рассмотреть меня. Свет из окна теперь очерчивает каждую мелочь: гладко выбритый подбородок, узкий нос, глубоко посаженные глаза. Молодой мужчина, еще не в самом расцвете, но уже точно не подросток.
– Неразумно с вашей стороны ходить одной по ночам. Даже днем стоит понимать, где вы гуляете.
– Я была больна, – повторяю я, краснея.
– Тем больше причин остерегаться, – замечает он. – Ваш конь, безусловно, любопытный охранник. Я видел натасканных на такое псов, но не коней. В вашем кроется что-то загадочное, оберегающее и вас рядом с ним. Но когда он не с вами – хватит одного пьянчуги, одного хулигана, чтобы опорочить вас. И это далеко не единственная опасность.
– О чем вы?
– Вы еще не знаете, что наша славная страна пала жертвой работорговцев?
Я округляю глаза. Говорит он спокойно, насмешливо, но во взгляде горит огонь.
– Работорговцев? – растерянно повторяю я.
– Их принято называть похитителями, – уточняет он, будто это что-то проясняет. – И обычно они похищают только детей – лет тринадцати-четырнадцати, – достаточно подросших, чтобы за них дали хорошую цену, я полагаю, и не трогают старших, которых могут недосчитаться на работах. Возможно, поэтому вы о них и не слышали.
Во всем этом звучит какая-то недосказанность, ничуть не связанная с тем, что я не работаю с детьми.
– А король или Верховный командующий – они ничего не делают?
– Они делают очень многое, – говорит мужчина. – Но немногое помогает. Вы еще достаточно юны и потому должны быть очень осторожны на улицах.
Я молча киваю.
– Хорошо. Теперь вам понятно, как глупо было являться сюда сегодня? Вы не знаете ничего обо мне и о том, что я могу с вами сделать.
У меня от страха намокают ладони. Я бросаю взгляд на дверь: цельный дуб, плотный и непреклонный. Сбежать можно только через окна, а для этого нужно проскользнуть мимо мужчины.
– Вы понимаете опасность, – замечает он удовлетворенно. – Здесь вам ничего не грозит, но не будьте такой безрассудной впредь.
От облегчения я решаюсь объяснить:
– Я узнала и мужчину, и мальчугана с улицы. И знала, что они ваши друзья.
– Успели приметить Таркита?
– Похоже. Мы виделись с ним и раньше. Он приходил в часовню в тот день, когда я болела. Ему лет восемь или девять.
– Одиннадцать. Дети, которые плохо питаются, плохо и растут.
Я складываю перед собой руки, думая, что дрожат они почти неприметно.
Если мужчина что-то и замечает, то вида не подает. Вытягивает ноги, не отводя взгляда от моего лица.
– Таркит бывает полезен, но он слишком честный для улиц. И ему недостает благоразумия. Он не должен был попадаться вам на глаза.
– Для чего вообще наблюдать за мной? – спрашиваю я.
– Как я уже говорил, за мной долг. К тому же я предполагал, что вам может понадобиться защита, учитывая обстоятельства, при которых вы мне помогли.
– И как я уже говорила, помогла не ради награды, – повторяю я, радуясь возможности сменить тему.
– Да. – Он недолго молчит. – Тогда почему же?
Я обхожу скопище стульев и сажусь рядом с мужчиной, так что теперь мы оба смотрим на комнату. По крайней мере, ему будет сложнее читать все у меня на лице. Я перебегаю глазами с исцарапанного пола на потертую мебель.
– Не знаю, – говорю наконец. – Вы потеряли из-за нас время. Я не могла допустить, чтобы из-за этого вас схватили.
– Можно было просто обмануть солдат и уйти.
Это правда. Я откидываюсь на стуле и смотрю в потолок. Балки покрыты копотью, так что не видно дерева. В дальнем углу висит старая пыльная паутина.
– Вам нужна была помощь.
– Вот как, – говорит он.
Переведя дух, я спрашиваю:
– Что теперь будет с Таркитом?
– Стоило бы отдать его обучаться честному ремеслу, но он вряд ли отыщет деньги, да и я не могу позволить себе отправлять всех подручных в ученье. Еще посмотрим.
– И что бы он хотел делать?
– Он хочет стать пекарем. Наверное, думает, что тогда больше не будет голодать. – В голосе мужчины слышны и веселье, и нотка печали.
Я готова ему поверить, вспоминая худое лицо мальчугана.
– Сколько стоит обучение?
– Десять серебряных в год. Понадобится два года, прежде чем ему станут платить жалованье.
Я думаю о сундуках Валки и сокрытом в них богатстве и с неожиданным облегчением говорю:
– Я за все заплачу.
Мужчина будто бы задумчиво склоняет голову.
– Вы слишком идеалистичны для служанки. Окажетесь голодной на улице – или где похуже, – если не будете осторожны.
– Если и окажусь, именно мой идеализм приведет ко мне тех, кто поможет.
Как человека со шрамом.
Он тихонько усмехается. Я улыбаюсь и поворачиваюсь к нему. Мужчина наклоняется вперед, опершись локтями о колени, и изучает пол.
– И даже холодной и голодной я смогу вспоминать, что помогла юноше обучиться ремеслу, которое будет кормить его всю жизнь.
Он поворачивает голову ко
