Нужно заметить, что многие предметы собираются, однако, людьми вполне свободными от неутомимой страсти к коллекционированию. Немало богачей наполняют свои дома всевозможными вещицами и безделушками, делая их похожими на настоящие магазины. В оранжереях этих господ мы видим целые леса самых причудливых и безобразных растений, привезенных из Австралии и Китая и попавших оттуда к ним в палаты или вследствие своей редкости, или по совету садовника, убедившего хозяина, что без этой причуды нельзя обойтись в его высоком общественном положении. Удовлетворение подобных мелких прихотей способствует, впрочем, развитию промышленности и торговли и не причиняет никому вреда. Собственно же патология страсти к собиранию главным образом обнимает собой предметы одной категории, процесс накопления которых далеко не так невинен и навлекает на страстного любителя порицание общественного мнения, создавшего для него нарицательное имя скупца.
Собирание монет может быть вполне безупречно, когда коллекционер видит в них лишь историческую ценность. Наоборот, скупец отдает предпочтение монетам современных образцов и оценивает моральное значение того, что им собрано исключительно по последнему биржевому курсу. Он неравнодушен к империалам, всегда предпочитает золото серебру и скрывает собрание своих монет от глаз дилетантов, резко отличаясь в этом отношении от всех истинных коллекционеров. Впрочем, в этом отношении он поступает довольно благоразумно, так как ни одна отрасль коллекционирования не имеет такой массы дилетантов. Можно даже сказать, что предметы, им собираемые, составляют как бы всеобщую специальность, и каждый далеко не равнодушно относится к коллекции чеканного золота и серебра, состоящей из красивых пиастров, империалов и испанских дублонов. Вся разница заключается только в том, что скупец любит видеть деньги в положении покоя и потому «арестовывает» их в своих крепких сундуках; другие же, наоборот, любят пускать их в обращение и наблюдать за удивительными оптическими обманами, производимыми золотом в моральном мире на пути своего быстрого и блестящего течения. Да и, действительно, каких только причудливых и волшебных видений не порождает золото! Сначала на отдаленном горизонте наших надежд появляется как бы блестящая точка и медленно колышется в туманной дали. Призываемая нашим восторженным поклонением, она начинает понемногу приближаться. Все ярче и ярче блестит эта звезда и, появившись наконец перед глазами, обдает нас целым морем света. Тогда, ослепленные яркими лучами, мы бросаемся вперед, на свет, как люди, лишенные зрения; мы запускаем жадные руки в лучезарную массу и разбрасываем вокруг целые мириады блестящих искр. Придя наконец в себя от волшебного сна, мы хотим завладеть этим заманчивым источником света, но уже поздно: звезда медленно удаляется от нас и, постепенно ослабляя силу своих лучей, становится снова светящейся точкой на окраине горизонта. Оттуда, как полярная звезда, никогда не покидающая небосклона, будет она лить свой свет, указывая путь людям, не сумевшим найти себе лучшего компаса. Моральная жизнь золота, как и жизнь одного дуката в нашем кармане, может быть выражена во всей своей сложности в подобной фантастической картине. Мания к обладанию, сначала едва зародившаяся и нерешительная, постепенно крепнет, развивается и достигает громадных, гигантских размеров. Мы едва на мгновение любовно касаемся этого золота, и оно снова бежит от нас в другие, жадно ждущие его карманы, чтобы, в свою очередь, улизнуть и оттуда.
Только один скупец любит останавливать течение этого наиболее непостоянного и подвижного элемента и мешает ему продолжать те оптические обманы, которые уже многим успели вскружить голову. Представление, которое он составляет себе о золоте, нельзя назвать ни фальшивым, ни преувеличенным; охваченный страстью к обладанию, он стремится воспрепятствовать его передвижению, посадить дикого зверя в клетку. Для него монета – живое существо; он ведет с ней долгие и таинственные беседы, он любит ее нежно и страстно, как друга, как возлюбленную, и поклоняется ей как божеству силы и мощи.
Моралисты и поэты всех времен и национальностей находили в скупости богатый источник для своего вдохновения. Источник этот и до сих пор еще далеко не иссяк, так как скупость, достигая высших своих пределов, разрушает все моральные и интеллектуальные стороны человеческой природы и представляет философу материал для самого тонкого анализа, а поэту – наиболее причудливые и оригинальные фразы. Скупец, достигнув высших пределов своей страсти, доволен, что нашел божество, которому может слепо поклоняться; он счастлив, что среди ледяного холода своих желаний ему удалось найти еще одно живое, не окоченевшее чувство, которое он, как дорогое растение, будет воспитывать и лелеять, и испытывает блаженство, ощутив в себе присутствие страсти, способной возбудить в нем волнения юношеских восторгов.
В пылу своего увлечения он считает легкой всякую жертву в честь своего божества, и если бы нашелся старьевщик, пожелавший приобрести его обветшавшее и износившееся сердце, то он с удовольствием продал бы его за копейку, чтобы прибавить хоть что-нибудь к своим заветным сокровищам.
Я не буду касаться никаких частностей, чтобы не затрагивать снова тех вопросов, о которых мне уже приходилось говорить, и ограничусь лишь изображением в самых общих чертах природы болезненных наслаждений, порождаемых скупостью.
Скупец всегда стар, и если мы и встречаем иногда человека, одержимого этой ношей, еще с не поседевшей головой и свежим лицом, то это явление исключительное, нимало не нарушающее общего правила. Прежде чем предаться этой страсти, человек уже много перевидал и видел, как одна за другой скрылись звезды, освещавшие его лучшие годы, оставив на темном горизонте жизни лишь слабый светоч, сулящий ему те бесцветные радости, которыми он не хочет удовлетвориться. Тогда он становится скупцом и, собрав разрозненные обломки своего нравственного мира, воссоздает из них пьедестал для нового божества, вызванного им из его мрачного царства. Кумир, которому он поклоняется, хладен и бездушен, и лишь слабый отблеск огня, еще тлеющего в жалком нравственном мире, послужившем ему основанием, оживляет его мертвенные черты. Скупость – это стремление к стяжанию, достигшее состояния болезненного бреда, постоянно поддерживаемого новыми жертвами и горячим пылом страсти; это труп, одетый в пурпур и отогретый у пламени очага. Мания эта соединяет в себе ожесточенное упорство старости, не выпускающей из своих костлявых пальцев то, что раз в них попало, с пылом страсти и с жаром юношеских желаний. Ее можно уподобить звезде, освещающей остаток жизни, которая блестит тем сильнее, чем ближе она к закату. Человек, перевидав в течение жизни столько звезд на своем небосклоне, поддавшись этой мании, уже не видит ничего более, как только одно одинокое светило, и, держась до тех пор в своих наслаждениях культа политеизма, становится вдруг ярым делисом.
Страстью к стяжанию заражаются в большинстве случаев больше мужчины, чем женщины. Я не могу сказать утвердительно, было ли в древности число скупцов больше, чем в настоящее время. Торговые ремесла сильно предрасполагают к этому недугу, и пристрастие к золоту, в котором справедливо обвиняют евреев, может быть легко объяснено тем, что национальность эта в течение уже долгих веков занимается исключительно куплей и продажей. Конечно, жизнь дает много блестящих исключений из этого правила, которые способны даже внушить совершенно обратный взгляд на этот вопрос.
Влияние этой страсти на человека в высшей степени пагубно, и самые благородные чувства погибают в полярном климате, где свободно развивается скупость – это самое северное из известных нам растений моральной флоры, за исключением разве эгоизма, ее достойного собрата.
Лицо скупца почти всегда спокойно и только изредка промелькнет на нем холодная улыбка, или резкий смех искривит его холодные черты. Вся мимика подобного маньяка ограничивается почти исключительно игрой глаз, наслаждающихся блеском золота, и дрожанием рук, осторожно прикасающихся к драгоценному металлу.
Глава XIV. О патологическом наслаждении, проистекающем от ошибочного употребления в моральной грамматике притяжательных местоимений
Человек, совершающий подлог нравственного договора, заменяя словом «мой» все другие притяжательные местоимения, называется вором. Оскорбление, нанесенное чувству собственности в лице законного владельца, невольно ощущается и всеми членами общества, которое обвиняет похитителя в преступлении.
Когда воровство совершается с одной корыстной целью то похитителю, вынесшему всю тяжесть борьбы с чувством долга и с другими, более или менее многочисленными ощущениями, сама победа зла над добром уже не доставляет ни малейшего самоудовлетворения. В этом случае неприятное ощущение насилия, произведенного над собственными благородными чувствами, не только уравновешивает, но даже превосходит самое удовольствие незаконного завладевают и порождает в похитителе равнодушие или сожаление. Только у вора, прошедшего длинный путь порока, навык к преступлению почти заглушает внутренний голос добра и он достигает возможности наслаждаться похищением чужой собственности, чудовищно извращая, таким образом, основное понятие права, вошедшее в кодекс даже самых нецивилизованных народов.
