Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Еще? — спросил Витек, когда доиграл первый ноктюрн.
— Хватит, — погрустнев, сказала Лелька. — Витенька, я тебя на вечер к нам приглашу, в райком.
— Нужен мне твой вечер.
— Не обижай меня, зазнайка.
Борис Михайлович рассказывал на кухне Катерине, как они с Витенькой рубашку купили, как выбирали костюм и как разговаривали всю дорогу.
— Витек попросился перейти в музыкальный класс, потому что математики столько в десятом классе, что он не справится, и не нужна ему математика. Я сказал: «Что ж, переходи».
— Ой, отец, ой, отец, — только и сказала Катерина.
— Ну, силой тоже ничего не добьешься, — оправдался Борис Михайлович.
— Ты на поводке идешь, иди, иди, куда он приведет тебя. Без математики он совсем думать о школе перестанет. А стишки его тоже к хорошему не приведут. Их страшно читать, это же сын пишет наш, не кто-нибудь, а сын твой и мой. Зачем он делает это, что с ним, мы же не знаем.
— Ну вот писателя позови, Софью Алексеевну попроси, может, повлияют.
— Если отец не повлияет, никто не поможет, — сказала Катерина, вздохнула горько, а в душе-то сильно понадеялась на этого писателя, лишь бы только Софья Алексеевна согласилась прийти.
А Витек опять заиграл, опять стали доноситься из его комнаты смягченные расстоянием золотые ноктюрны Шопена.
35И вот пришел он однажды. Звоночек, Катерина кинулась открывать, а они вот, на пороге. Софья Алексеевна, хотя и дома была, опять пахнуло от нее духами знакомыми, хотя прекрасно знала этикет культурных людей, все же вошла не первой, а пропустила его сперва, и даже ручкой немножко проводила, показала ему на переднюю, куда надо было войти. Пропустила его вперед, а уж за ним и сама вошла. Катерина почувствовала вдруг, что не она тут хозяйка, вернее, не дома она, а где-то в гостях у знатных людей, так растерялась перед ним, потому что в передней сразу все засверкало, огромные и многослойные очки на маленьком и кругленьком личике писателя засияли-засверкали и наполнили светом и сверканием всю переднюю. Катерина растерялась, и плащик от него приняла Софья Алексеевна, и шляпу от него приняла, а уж потом все это повесила на вешалку Катерина. Как они ждали его! Борис Михайлович у Витька спросил, звать, мол, писателя или не звать, надеясь, конечно, что Витек в душе сильно удивится, обрадуется, раз уж писать сам стал, а вот отец с матерью и это могут ему предоставить.
— Звать, что ли? — спросил он.
— Мне все равно, — сказал Витенька и повернулся, чтобы идти, чтобы не продолжать этот разговор.
Но Катерина сказала:
— Ладно, отец, что ты спрашиваешь.
И вот он пришел.
Стол накрыли в Витенькиной комнате, самого Витька никуда не пустили, тоже сидел он, ждал, поддался общему переживанию. Катерина открыла дверь, вошли они, и Борис Михайлович встал. Ломаясь, встал и Витек.
— Здравствуйте, — сказал писатель тенорком, обсверкал всех по очереди своими очками, всем по очереди ручку пожал, а перед Витенькиной постоял подольше, руку подержал подольше, переспросил:
— Значит, Виктор? Победитель? Это хорошо. С молодежью я люблю общаться, — сказал он и сел, и опять всех по очереди осчастливил своей сверкающей улыбкой. Когда смотрел на кого, то держал эту улыбку некоторое время застывшей, вроде просил, нет, не просил, а вроде ждал награды и за свою улыбку, и за то, что любит он общаться с молодежью. Вскинет голову, обсверкнет тебя и подождет немного и — раз, на другого вскинет очки и улыбку и тоже подождет, и, как видно, получал от каждого свою награду, иначе бы все время смотрел только на одного человека. Перезнакомился, обсчастливил всех, а потом вскинул голову перед самим собой, стал смотреть в пространство, всего несколько минут продержал себя в пространстве, чтобы сказать, возможно, что вот он весь тут и что вот он каков.
Катерина покраснела и все держала румянец на своих щеках, хотя, несмотря на это, заговорила первой, первой освоилась. Когда он сказал, что вот он каков, Катерина сказала:
— А мы вас давно знаем. Витек-то не знает, а мы знаем.
— Не может быть! — удивился писатель и вскинул очки на Софью Алексеевну.
— На Потешной улице вас весь дом знал, — опять сказала Катерина. — Вы не изменились, а мы вот постарели.
Писатель коротко махнул ручкой и немножко хихикнул, да что вы, господь, мол, с вами.
На самом деле Катерина была почти права. Весь он как был крошечный, подвижный, особенно голова его была быстрая, очки так и стреляли туда-сюда, — как был, одним словом, так и остался, только лицо покрылось морщинками, хотя и не совсем морщинками, а какими-то крошечными подушечками, как печеное яблочко, живость в движениях и в очках, глаза за толстыми стеклами не видны были, вся эта живость осталась прежняя. Удивительно, как люди могут не меняться с годами. Конечно, не простые люди.
Борис Михайлович почти сразу принялся за свое дело, стал наливать в рюмки, женщинам вино, мужчинам, то есть себе и писателю, водки.
— Что вы, что вы! — засмущался писатель, которого, между прочим, звали Серафим Серафимович, так представила его Софья Алексеевна. — Что вы, что вы! — замахал короткими ручками Серафим Серафимович. — Я ведь совершенно ничего не пью. — И ладошкой перед очками запретительно покачал.
Борис Михайлович смутился, и Катерина смутилась, потому что они теперь и не знали, как продолжать этот прием, встречу свою. Одно дело: выпили, закусили, поговорили о чем попало, а уж потом и к делу можно приступить, как водится, а тут… не пьет. Что же тогда делать с ним?
— Да, — сказала Софья Алексеевна, — Серафим Серафимович не пьет. — И этим самым как бы окончательно отделила писателя ото всех.
— А мне говорили, что писатели сильно выпивают, — сказал Борис Михайлович и застеснялся своих слов, даже рюмку поставил на место.
— Вот видите, ваши сведения неверны! — сияя, ответил Серафим Серафимович.
— Может, чайку тогда? — спросила Катерина.
— Вот чайку выпью с удовольствием, — обрадовался писатель, но не стал пить, когда Катерина принесла с кухни заварной чайник, варенье поставила перед Серафимом Серафимовичем, чашку с блюдечком, не стал пить, а начал расспрашивать Бориса Михайловича и Катерину, набросился с вопросами.
Он был любознательным, все хотелось ему узнать сразу: где кто работает, трудно ли, не трудно ли, о жалованье узнать, хватает или не хватает, что кто читает, откуда родом, поют ли песни и так далее. Борис Михайлович так и не успел, да и неудобно было, выпить свою рюмку, Катерина и даже Софья Алексеевна не притронулись к своим, и чай Серафима Серафимовича тоже остывал, потому что он все выспрашивал, не давал ни минуты передышки, и уж когда Катерина робко напомнила об остывшем чае, налила горячего, нового, тогда Серафим Серафимович остановился и, как орел в зоопарке, зырк, зырк по сторонам, сверк, сверк, своими очками обстрелял всех и взялся за чашку. Лихой человек. Тут-то и выпил Борис Михайлович, сделал неотчетливый общий кивок и скорее опрокинул рюмку, потому что по первым минутам понял, что зевать нельзя, надо не упускать время, пока Серафим Серафимович начал уж отхлебывать из чашки.
Витек сидел столбиком все это время, молчал, и ему очень быстро сделалось скучно, так невыносимо скучно, что стал он подумывать, как бы незаметно улизнуть отсюда, встать тихонечко и выскользнуть из комнаты. Но и Серафим Серафимович уже решил от общих вопросов перейти к делу. Он отодвинул чашку, наврал, что с удовольствием выпил бы чайку, без удовольствия позвенел ложечкой, приложился раз-другой к чашке, отодвинул ее и сказал:
— Ну давай, поэт, стихи!
Витек только качнулся немного, вроде устраиваясь поудобнее на стуле, и под общими взглядами продолжал сидеть на месте, ни к чему не приготавливаясь. Тогда Серафим Серафимович опять сказал:
— Читай!
Витек ответил на этот раз плечом и немного бровями, почему, дескать, он должен читать, когда он и не собирался этого делать, и вообще. Борис Михайлович и Катерина сгорали от стыда, пригласили, называется, писателя, а этот и говорить вроде не хочет с ним.
— Витек, — сказала Катерина, — ты дай Серафиму Серафимовичу стишки свои, пускай поглядит, он же писатель.
— О чем пишешь-то? — спросил Серафим Серафимович.
— О себе, — неохотно отозвался Витек. Поднялся, достал дневничок, вырвал странички со стихами и подал через стол Серафиму Серафимовичу.
— Значит, о себе, — повторил тот, усилив Витенькины слова. — Интересно! — И уже для всех сказал, сказал, сверкнув очками: — Интересно! Люблю я с молодежью! Вот на польской выставке было, они, знаете, допускают у себя, так сказать. Схватился я там с молодежью, окружили, орут, выкрикивают, думал, задавят, меня-то и не видно за ними, я ведь маленького росточка, навалились, орут, но я успокоил их, перекричал, переспорил, убедил, знаете, тихими стали, вопросики вежливенькие пошли, с уважением, даже позастеснялись, а ведь начали о-го-го! Нет, Виктор, не будет из тебя поэта! Почему? Потому что поэт рвется со своими стихами напролом! Ему давай слушай только, не слушаешь — заставит, читает он в любой обстановке, в трамвае, в метро, на толкучке, на улице, и кому угодно, были бы только уши. И это естественно, нужен выход поэту! У тебя этого нет. Ладно, посмотрим.
- Наследники - Борис Пильняк - Советская классическая проза
- Современники - Борис Николаевич Полевой - Советская классическая проза
- Счастье первой тропы - Борис Дубровин - Советская классическая проза
- Белые коромысла - Михаил Щукин - Советская классическая проза
- Апрель - Иван Шутов - Советская классическая проза