Родители идут на сближение с СССР, и это пагубно отразится на детях. Ариадна становится заядлой коммунисткой, в 1935 году уходит на какое-то время из дома. Ей только 23 года, но она хочет в СССР, делать революцию. И 15 марта 1937 года она, бросив семью, считая мать обывательницей, едет в Москву. Время самое подходящее, ничего не скажешь. Осенью 1937 года Сергей Эфрон оказывается замешан в скверном деле, в деле просто подлом: в убийстве бывшего советского агента Игнатия Рейсcа, эдакого аналога Литвиненко, «выбравшего свободу». Надо бежать от французской полиции, а куда бежать агенту НКВД? Только в Москву. Осенью 1937 года едет в СССР и Сергей Эфрон. Марина в шоке, она не знала ничего. Ее допрашивают в полиции, но она еще держится – ради Мура. А в стихах уже совсем ужасные вещи: «Сегодня – смеюсь! Сегодня – да здравствует Советский Союз! За вас каждым мускулом держусь – и горжусь: челюскинцы – русские!» Это еще 1934 год. Дальше – хуже. Появляются строчки: «Назад в СССР». Слабые и демагогические стихи. Посвящение Муру, что он не будет ни золотым, ни медным королем в Штатах (кто бы его туда звал; бедная Марина в своем стихийном антиамериканизме всерьез полагает, что в США золото и медь валяются под ногами, а профессия «миллионер» – самая распространенная). И «спортсмедным» он тоже не должен был стать, как будто в занятиях спортом есть что-то предосудительное. Словом, Мур не должен был стать «отбросом страны своей». Роковой рейс из Гавра все ближе. А тут еще Мюнхен, Гитлер, Чехословакия – такая родная, так преданная. В «Стихах к Чехии» Марина хорошо приложила нацистскую Германию и солидаризовалась с Чехословакией: «Полкарты прикарманила, астральная душа! Встарь – сказками туманила, днесь – танками пошла. Пред чешскою крестьянкою – не опускаешь вежд, прокатываясь танками по ржи ее надежд?» В Европе растет фашизм, в Европе – Муссолини и Гитлер. Европейская наивная интеллигенция с надеждой смотрит в сторону Москвы, которая не предавала Чехословакию в Мюнхене. А про пакт Молотова—Риббентропа узнают не скоро. Марина разделяет общие заблуждения. 12 июня 1939 года Марина Цветаева с Муром отплывают «домой». А Ася Цветаева уже арестована (от Марины это скрыли). Клетка распахивается, принимает колибри и захлопывается навсегда. 18 июня Марина приехала в Москву. 27 августа взяли Ариадну (она провела в лагерях и ссылках около 17 лет). А в ноябре этого же года арестовали Сергея. Гордая царь-девица превращается в испуганную маленькую девочку, которая верит, что взрослые дяди и тети обязательно разберутся и помогут. Марина носит передачи мужу и дочери. Дважды бедная женщина пишет Берии письма с просьбой «разобраться» и помочь. Самый добрый людоед на свете, конечно, на такую глупость даже не ответил. Марина встречается в июне 1941 года с Ахматовой, но та ей, похоже, ничего не объяснила. Марина не напишет свой «Реквием», она не проклянет публично Сталина, СССР, коммунизм, как можно было ожидать. Сразу кончаются все позы, весь раскол, весь нонконформизм. Она будет их просить и умолять до конца! Ради сына, дочери, мужа, сестры. В ГУЛАГ загремит вся семья. Античная трагедия стала явью, и ерундой оказались все проблемы Федры и Ариадны. Но Марина Цветаева не смогла бросить вызов местным советским богам, хотя бы так, как это сделали А. Ахматова и О. Мандельштам. И эта страшная дистанция между величием стихов и тщетой человека – главная драма ее жизни, куда ужаснее петли.
Марина пишет жалкое письмо в ЦК, просит жилье, работу, рассказывает о своем бедственном положении. В ответ для Гослитиздата в 1940 году готовится сборник Марининых стихов. Но после выхода рецензии Корнелия Зелинского его зарубают. Это 1940 год, а в апреле 1941-го Цветаеву даже приняли в профком литераторов при Гослитиздате. Она занимается переводами, это вроде дозволено. Их с Муром кормят в столовой, кидают какие-то крохи. Но начинается война, и не остается даже крох. Вообще Марина без помощи Пастернака и Асеевых даже передачи на троих собрать бы не смогла. Марина не успеет узнать, что Сергей Эфрон был расстрелян в 1941 году, и слава Богу. Она бы сошла с ума, если бы узнала про мужа, про Алю и про гибель Мура в 1944 году где-то в Витебской области. Его успели призвать. Марина привезла его Сталину на пушечное мясо. Впрочем, Муру едва ли хотелось жить: отец сгинул в ГУЛАГе, мать повесилась. Нет милосердия, смысла и катарсиса в последнем акте этой драмы. Август 1941 года. Марина с сыном едут на пароходе в эвакуацию. Едут в Елабугу. Там холодно, голодно, каждый кусок не лишний. Литераторы бесчеловечно отнеслись к Марине (эмигрантка, жила на свободе в сытости, приехала во всем парижском и зарится на наши жалкие ресурсы). Асеевы не такие, они знают Марине цену. Нет ни денег, ни работы, ни еды. Марина едет в Чистополь и оставляет там в Литфонде заявление насчет места судомойки в столовой (откроют ее только осенью). Безумие как последняя стадия отчаяния. Через три дня после этого Марина Цветаева повесилась в сенях своего жалкого домика. Можно себе представить реакцию Мура на все это, когда он в 16 лет читал безумную записку матери, что она ничего больше не понимает, что ее смерть поможет выжить ему. Сделать сына чистым и незапятнанным перед советской властью? Это означало банкротство. Банкрот стреляется в надежде, что кредиторы пожалеют его семью. Пожалуй, это самый главный урок жизни и творчества Марины Цветаевой: не верить, не бояться, не просить. (Все равно ведь убьют, так лучше без глумления, как Гумилева.) И не возвращаться в СССР. Не отрекаться. Привязанность к семье не отменяет факта вращения Земли вокруг Солнца. Марининых сил не хватило даже на то, чтобы или восстать, или вырастить Мура и поддерживать своих репрессированных близких. Через два года она бросила свой крест. Дети и гении не умеют терпеть. Все – или ничего. Школу Марина создать не могла. В страны Алисиных и Марининых чудес нет входа взрослым.
Тупой бронепоезд советской эпохи переехал Маринину жизнь и жизни всех членов ее семьи. Все по ее стихам о рельсах.
Растекись напрасною зареюКрасное, напрасное пятно!…Молодые женщины пороюЛьстятся на такое полотно.
СТИХИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ РАЗНЫХ ЛЕТ
Подборка Валерии Новодворской
* * *
Настанет день, – печальный, говорят! —Отцарствуют, отплачут, отгорят, —Остужены чужими пятаками, —Мои глаза, подвижные как пламя.И – двойника нащупавший двойник —Сквозь легкое лицо проступит – лик.
О, наконец тебя я удостоюсь,Благообразия прекрасный пояс!
А издали – завижу ли и вас? —Потянется, растерянно крестясь,Паломничество по дорожке чернойК моей руке, которой не отдерну,К моей руке, с которой снят запрет,К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о живые,Я ничего не возражу – впервые.Меня окутал с головы до пятБлагообразия прекрасный плат.Ничто меня уже не вгонит в краску.Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной МосквыПоеду – я, и побредете – вы.И не один дорогою отстанет,И первый ком о крышку гроба грянет, —И наконец-то будет разрешенСебялюбивый, одинокий сон.
И ничего не надобно отнынеНовопреставленной болярыне Марине.
11 апреля 1916
* * *
Пало прениже волнБремя дневное.Тихо взошли на холмВечные – двое.
Тесно – плечо с плечом —Встали в молчанье.Два – под одним плащом —Ходят дыханья.
Завтрашних спящих войнВождь – и вчерашних,Молча стоят двойнойЧерною башней.
Змия мудрей стоят,Голубя кротче.– Отче, возьми в назад,В жизнь свою, отче!
Через все небо – дымВоинств Господних.Борется плащ, двойнымВздохом приподнят.
Ревностью взор разъят,Молит и ропщет…– Отче, возьми в закат,В ночь свою, отче!
Празднуя ночи вход,Дышат пустыни.Тяжко – как спелый плод —Падает: – Сыне!
Смолкло в своем хлевуСтадо людское.На золотом холмуДвое – в покое…
19 апреля 1921
ОРФЕЙТак плыли: голова и лира,Вниз, в отступающую даль.И лира уверяла: – мира!А губы повторяли: – жаль!
Крово-серебряный, серебро —Кровавый след двойной лия,Вдоль обмирающего Гебра —Брат нежный мой! сестра моя!
Порой, в тоске неутолимой,Ход замедлялся головы.Но лира уверяла: – мимо!А губы ей вослед: – увы!
Вдаль-зыблющимся изголовьемСдвигаемые как венцом, —Не лира ль истекает кровью?Не волосы ли – серебром?
Так, лестницею нисходящейРечною – в колыбель зыбей,Так, к острову тому, где слаще,Чем где-либо – лжет соловей…
Где осиянные останки?Волна соленая, – ответь!Простоволосой лесбиянкиБыть может, вытянула сеть?
1 декабря 1921
