— Света, извини! — сказал я.
— За что?
— За то, что я заставляю тебя смотреть мне в глаза.
— Ну что ж?
— Света, пойми, что я как бы не в твои глаза смотрю… я, может, в твои глаза вообще равнодушно поглядываю… Я…
— Да неужели?
— Я смотрю… в общечеловеческие глаза.
— А-а.
— Это научное исследование, Света, — пояснил я.
— Ночное? — съязвила Света.
— Да. О вечном-то думается лучше ночью! Только ночью можно разглядеть в глазах Вечное. Ты извини, Света, что я заставляю тебя смотреть мне в глаза и не даю, как твоим подругам, пить чай с этим самым… как его…
— Печеньем?
— Да. Печеньем.
— И что же Вы в моих глазах высмотрели, Эрнст Рифгатович?
— Да… ничего особенного… как у всех… людей… других.
— А-а.
А я и в самом деле смотрел в глаза Светы Аллаяровой не как в ее личные глаза, а смотрел как в… общечеловеческие глаза, хотя и понимал, что каждая женщина хочет быть индивидуальностью, но… такое уж у меня было состояние — через ее глаза я хотел разглядеть весь мир, в котором властвует какая-то мощнейшая энергия… Я понимал, что этой энергией является Любовь. Именно ее я хотел осознать через глаза Светланы, которая сидела передо мной, как подопытный кролик.
— Глаза — это орган Любви, — прошептал я.
— Что-что? — не расслышала мой шепот Света.
— Глаза — это орган Любви, — членораздельно произнес я.
— Ну… не ко всем!
— Света! Я нахожусь в очень неудобном положении перед тобой. Я как сволочь последняя рассматриваю твои глаза глубокой ночью. Так мне захотелось… вдруг… наука требует… извини. Я просто, Света, хочу разглядеть в твоих глазах… разглядеть в твоих глазах… общечеловеческую Любовь.
— А что это такое — общечеловеческая Любовь? — задала вопрос Света.
— Это Любовь к людям вообще, — ответил я.
— А-а.
— Вот так вот.
— А у меня она есть? — полюбопытствовала Света.
— Она у тебя есть… как и у всех людей вообще.
— А почему вы именно меня выбрали для рассматривания, Эрнст Рифгатович?
— У тебя чистые глаза, Света! В твоих глазах общечеловеческой Любви не надо через грязь или ложь пробиваться. Сразу видно ее, Богом данную Любовь-то… к людям и… к Богу.
Мысли мои закрутились, завертелись и… вдруг застопорились, потому что в моем сознании возник образ глаз одного моего знакомого — сухого и рационального человека. Увядающей молодостью вперемежку с плесенью веяло от этих глаз… И мне казалось, что эта плесень еще и попахивала… кладовкой, старой кладовкой, где хранят старые вещи.
Я понимал, что тело любого человека стареет как любая вещь, но Душа его остается вечно молодой и… от нее, Души, веет не просто молодостью, но и тем, что создало вечную молодость — Любовью.
— Почему мы всегда говорим о Любви? Почему мы о ней никогда не забываем? — подумал я.
Я поводил глазами по сторонам, отвлекаясь от глаз Светланы, и понял, что Любовь исходит от нашей первоначальной Родины — Того Света, которую можно назвать Царством Любви.
Именно там, на Том Свете, Бог определил царствование главной созидательной энергии, исходящей от него самого — Любви, с помощью которой он создал первоначальную обитель сыновей и дочерей Бога — Тот Свет, где живущие там «Люди-Мысли» не могут отступить от божественных принципов жизни в Царстве Любви.
Писатели и поэты все же чем-то отличаются от ученых материалистического толка. Если ученые исследуют глубины физики, медицины или еще чего-нибудь, то весь научный размах их мысли не выходит за пределы трехмерного мира, в котором мы живем. А полет мысли писателей и поэтов, которые, вообще-то, почти всегда пишут о Любви*, выходит, по-моему, за пределы нашей грустной временной обители — трехмерного мира и распространяется далеко-далеко, достигая даже родоначального Того Света, который, как я уже говорил, можно, наверное, назвать Царством Любви. Ведь именно там с помощью Энергии, исходящей от самого Бога и называемой Любовью, были созданы мы в виде свободного «Человека-Мысли», которого потом заставили осваивать Мир Пространств, в том числе и наш неказистый трехмерный мир. Мысль писателя и поэта проникает, мне кажется, через барьеры миров и достигает даже Того Света, где она, эта страстная мысль о Любви, погружается в то Царство, куда она и стремилась — в Царство Любви. А сам писатель (или поэт) в этот момент ощущает такой экстаз, такой экстаз, что ему (писателю или поэту) хочется, чтобы это состояние, которое он определяет некрасивым словом экстаз, длилось вечно.
* — не о романтичности движения шестеренки в моторе писать-то!
И он (писатель или поэт), конечно же, не понимает, что ему (писателю или поэту) хочется быть все время и даже вечно на Том Свете и даже, вроде как, не выбираться оттуда никогда… потому что он (писатель или поэт) пишет романы (или стихи) о Любви не для того мира, где он ест картошку или пьет чай вприкуску с вкусным печеньем, а для Вечного, того Вечного, которое объединяет все его прошлые и будущие жизни и… объединяет через Тот Свет, который так легко назвать Царством Любви, во имя которого он творит и творит, бесконечно повторяя слово «Любовь», потому что именно с этим словом связано все мироздание, в том числе и он сам… писатель или поэт, пишущий об этом какой-либо неказистой трехмерной авторучкой для того, чтобы Царством Любви (Главным Царством!) рано или поздно пропитался бы и этот Мир Испытаний, где живем мы, и в который Создатель заложил столь будоражащий баланс Добра и Зла, когда ты живешь «как на весах».
У писателя (или поэта!) уходит значительно больше душевной энергии, чем у ученого, поскольку она расходуется не только на пробивание барьеров к Тому Свету (Царству Любви), но и на то, чтобы хоть какое-то время пожить в столь энергозатратном состоянии экстаза, которое столь характерно для всего прекрасного Того света и…в котором хочется жить и жить, озаренным прекрасной Энергией Любви, исходящей от самого Бога. Не зря гималайские йоги говорят, что Тот Свет лучше, чем секс.
Но так обидно, так обидно, что Бог почему-то отправляет тебя в какой-то пространственный мир, чтобы тебя испытать «на прочность». Это еще ничего, если тебя отправляют в духовный четырехмерный мир, но… ведь он, Бог, иногда отправляет тебя пожить в нашем угрюмом трехмерном мире с его проклятым балансом Добра и Зла, где ты только и должен противодействовать Злу и не поддаваться соблазну, исходящему от Чужого Бога, старающегося внушить тебе, что именно ты (дурак!) и есть Бог. Вот и тянет писать стихи или сочинять романы о Любви, чтобы, напрягаясь по ночам и глотая стаканами проклятую трехмерную водку, мыслью и чувствами пробиться сквозь прочные барьеры и с удовольствием войти снова в родной Тот Свет… хоть ненадолго войти, чтобы опять почувствовать свою близость к Богу, создавшему весь мир и тебя в том числе. Людьми, не желающими забывать свою Главную Родину, можно назвать писателей и поэтов. Куда уж тут ученым, всю жизнь отдающим, например, шестеренкам, да еще и трехмерным шестеренкам или… трехмерной хирургии (как я!) — ведь ученые (в том числе и я!) всю жизнь вертятся в «трехмерном обличий» и… лишь иногда… лишь иногда… лишь иногда их осеняет, что надо все же попросить Бога о помощи, чтобы идея пришла так легко и просто, как может быть только тогда, когда ты не вымучиваешь ее, а тебе (дураку!) дает ее сам Бог для того, чтобы ты (дурак!), пусть даже посчитав себя гением, начал азартно менять этот трехмерный мир, созданный Богом, чтобы и в него, где так еще много зла, вселилась божья мысль, озаренная Великой Любовью. О сколько экстаза — экстаза Того Света — будет тогда! Ведь самое лучшее изобретение — это изобретение, данное тебе Богом! И… сладость этого изобретения будет больше, чем даже секс. Ведь им, сексом-то, владеют… даже дураки.
А почему же нас отправляют «на побывку» в эти самые пространственные миры, а не оставляют на Том Свете? По двум причинам (я думаю!): по причине того, что Бог уже (когда-то!) принял программу освоения пространственных миров и внедрения в них Великой Энергии Любви, а также по причине того, что без «пространственных испытаний на прочность» трудно будет сохранить чистоту Того Света — главной нашей Родины.
— Эрнст Рифгатович! Вы уже давно опустили глаза! — послышался голос Светы.
— Задумался, Света… о поэтах думал.
— О поэтах?
— Да.
— С чего это?
— Да так.
— Чай вам принести?
— Можно. Покрепче только.
— С сахаром?
— Без.
— С печеньем?
— Терпеть его не могу… как и все сладкое. В жизни, Света, никогда все сладко не бывает, обязательно горечь добавляется. Таков уж наш мир, Света! Зато не приторно… жить-то!
— А я люблю сладкое, — почему-то грустно ответила Света.
— Пока Света ходила за чаем, мои мысли опять ушли в безбрежные дали мироздания. Я как-то легко и просто понял, что Бог, создавая мир, ввел в него принцип, который можно назвать встречами на Том Свете. — Встречи на Том Свете! Встречи на Том Свете! — стал приговаривать я.
