— Все, шеф, мы кажется уже в аду!
И в этот момент впереди мы увидели лучик света. От удивления мы опешили и остановились, не веря своим глазам.
— Свет что ли? — прохрипел Юрий Иванович.
А потом мы как рванули навстречу свету! Да так рванули, что остановить нас было невозможно.
Свет все приближался. А мы все быстрее и быстрее бежали ему навстречу.
Наконец мы вышли на поверхность земли. Нас встретил японский монах и испытующе, через нашего переводчика, стоявшего там же, тихо спросил:
— Поняли, что такое Счастье?
Мы с Юрием Ивановичем Васильевым так и остались стоять, широко раскрыв не только глаза, но и разинув рты.
— М… м… да уж, — проговорил Юрий Иванович.
А мне вспомнился Сидоров, который тоже наконец… увидел свет… всего-навсего… Божий Свет.
Финальный — сантехнический этюд
— Шеф! — раздался голос завхоза. Докладываю. Трубы поставили, совковые лопаты отнесли квартальному и он, квартальный, пьяненький, конечно, даже воду уже подключил и… ты веришь, шеф???
— Что?
— Не течет нигде.
— Что значит не течет? И из кранов тоже что ли? — не понял я.
— Из дыр не течет. В смысле — протечек нет!
— А в кранах-то вода есть? Есть, только ржавая пока…
— Ну, это не беда, — я удовлетворенно улыбнулся.
— А еще знаешь, шеф, что? — завхоз интригующе посмотрел на меня.
— Что?
— Никогда такой чистоты в подвале не было! Потоп помог нам чистоту навести! Я понял, шеф, почему Всемирные Потопы на свете бывают — чтобы чистоту на Земле навести! Без Потопов все бы в дерьме потонуло.
— М-да.
— А Олег, шеф, сантехник-то, говорит, что больше никого в подвал отмечаться не пустит; пусть, говорит, хоть на площади отмечаются, — стыднее будет… Ведь они, отмечающиеся, под культурных канают, маску благопристойности на себя надевают, делают вид, что дерьмо в них не кипит. А оно кипит, шеф, и докипает до такой температуры, что аж зад печет. Знаешь, что такое отметиться, шеф?
— Что?
— Это сказать — вот это я!
— Как так?
— В каждом человеке, шеф, дерьма больше, чем хорошего. Поэтому люди и отмечаются дерьмом, шеф, а ничем-нибудь иным. Могли бы, например, отмечаться, оставляя в подвале подарок или еду… печенье, например. Нет ведь, дерьмо оставляют… с мочой вперемешку. Ох, шеф, далеко нам до культуры еще, далеко! Борьбой с дерьмом можно назвать культуру-то!
Я задумался над этими словами. Грустно как-то стало.
— Чо, шеф, замолчал-то? — раздался голос завхоза.
— Да так, как-то… Давай, зови всех сюда! Выпьем по рюмке зато, что… устранили потоп… Всемирный. м…м…! — предложил я.
— Шеф! Опомнись! Ведь они, сантехники-то, все в дерьме… м… м… вонять будет… особенно от Олега…
— Зови! А то… слишком чистеньким становлюсь!
— Как скажешь, шеф!
Вскоре в веселой компании сантехников мы пили водку из хрустальных рюмок и закусывали колбасой с хлебом. Я ухаживал за всеми. Особенно счастлив был Олег. Чокаясь с ним, я взглянул в его глаза, — они были чистыми-чистыми.
«Как важно осознать дерьмо, чтобы самому не стать им» — подумал я.
А потом, когда ушли сантехники, я мыл рюмки под краном уже почти не ржавой водой. На душе, почему-то, было хорошо. И тут я вспомнил одну маленькую историю.
Дерьмооборот Михалыча в природе
Шли мы однажды походом по Северному Уралу. Дождь моросил каждый день, хмарь на душу навевал. Ржавые моховые болота лежали на пути, по которым мы шли как по перине, высоко задирая ноги. Тяжелые рюкзаки мотались на спине, вдавливая нас в болото.
— У-ух! — вырывалось иногда из груди кого-нибудь.
Чаще всего слово «У-ух!» произносил некий Михалыч, который и во время похода старался сохранять (с дурости!) свой вегетарианский образ питания.
Как-то мы скинули рюкзаки посреди мохового болота в том месте, где в диком изобилии росла голубика. Мы легли на рыжий мох и, не желая даже двигать руками, стали лежа ртом есть голубику. А ее, голубики, было так много… так много… Особенно жадно ел голубику Михалыч. Он просто поглощал ее, порой, по-моему, даже пережевывая стебли.
— Э-эх! — промычал он однажды, ощущая радость вегетарианца, — пожить бы на этом ягодном болоте месяц или два, и есть и есть голубику, чистую голубику, в которой нет всяких там животных жиров или белков. Вот здоровье накопить можно было бы, а!
— Но ты, Михалыч, был бы здесь не один, — Венер Гафаров показал на огромную кучу медвежьего помета.
Михалыч как-то вдруг всполошился и глуповато-радостно сказал:
— А я бы с ним подружился, с медведем-то, и мы бы с ним, медведем, паслись на этой голубичной поляне, кидая друг на друга ласковые взгляды и кушая голубику.
— Паслись бы, значит? — переспросил Венер Гафаров.
— Паслись бы, а чо? — проглотив очередную горсть голубики, сказал Михалыч.
— Паслись бы, значит, — зловеще повторил Венер Гафаров.
— Паслись бы, — гордо кивнул Михалыч, чувствуя, что Венер замышляет что-то каверзное.
— Скажи, Михалыч, а ведь рано или поздно наступит осень, начнет падать снежок и… придет время медведю ложиться в берлогу?
— Ну… придет такое время, — выдавил из себя Михалыч.
— А как только придет это время, медведь скажет тебе, Михалыч, мирно доедающему остатки пожухшей голубики на моховом болоте, следующее: «Я съем тебя, Михалыч! Наступило время ложиться в берлогу и сосать лапу!».
— Медведь такого никогда не скажет!!! Он будет моим другом! — негодующе воскликнул Михалыч.
— Будет именно так, — насупился Венер Гафаров, — ему, медведю-то, запас мяса на зиму нужен… а тут ты… «друг»… пасешься на голубичной полянке. Чо не съесть-то тебя, Михалыч?!
— Дружба превыше всего! — нелепо проговорил Михалыч.
— Дружба дружбой, а мясо мясом! — расставил точки над «i» Венер Гафаров.
— М… м… — Михалыч насупился.
— Но медведь успокоит тебя, Михалыч!
— Он скажет тебе: «Не расстраивайся Михалыч! Я тебя весной… выкакаю… на прекрасной брусничной полянке и ты опять будешь лежать под прекрасным весенним солнцем».
— Да-а-а, — выдавил из себя Михалыч.
И тут Венер Гафаров произнес странный монолог:
— Михалыч почувствовал, что мощные челюсти медведя стали перемалывать его шейные позвонки, а вслед за ними и другие части его тела. Ощущение хруста прошло в желудке, где на Михалыча полились струи соляной кислоты, которая стала размягчать раздробленное зубами и проглоченное тело Михалыча. Противно было ощущать размягчение своего тела, пусть не цельного, но тела… в желудке этого… предателя-медведя. Дальше размягченные куски тела Михалыча перекочевали в тонкий кишечник медведя, где Михалыч вдруг почувствовал, что и без того мягкие куски его тела начали распадаться на молекулы и уходить в кровь… этого предателя, который уже, наверное, сосал лапу. Но усилием воли Михалыч собрал себя в комок и остатками своего тела перекочевал в толстый кишечник. В толстом кишечнике было скучно, вокруг лежали кучи дерьма, но… шаг за шагом, миллиметр за миллиметром Михалыч продвигался к заветной цели — заднепроходному отверстию.
— Хватит, может, а?! — перебил Венера Михалыч, лежа на моховом болоте среди голубики.
— Дослушай! — невозмутимо сказал Венер. — Итак, весной медведь выполнил свое обещание, — он выкакал тебя, Михалыч, на прекрасной брусничной полянке в виде довольно большой кучи дерьма. Светило солнце. И вдруг Михалыч почувствовал снизу толчки. Толчки все усиливались и усиливались. И тут Михалыч понял, что через его… уже дерьмовое тело… пробивается росток бруснички. Брусничка росла, росла, стала превращаться в брусничный кустик, а… дерьмовое тело Михалыча уменьшалось и уменьшалось, переходя своими дерьмово-телесными субстанциями в кустик бруснички. Вскоре наступило время, когда в Михалыче совсем не осталось дерьма, — оно все переработалось и превратилось в прекрасный кустик бруснички. Михалычу было очень хорошо, когда он, освободившись от своего «дерьмового» тела, рос под лучами холодного северного солнца. А через некоторое время Михалыч почувствовал, что на его… уже брусничном теле… появились выпуклости, — это росли ягоды брусники, прекрасной и вкусной брусники. Ягоды росли, росли и вскоре созрели. Более вкусных и аппетитных ягод никогда не вырастало на свете!
— Спасибо, что хоть что-то хорошее сказал, — выдавил из себя Михалыч, совсем погрузившись одним локтем в моховое болото, а другой рукой отгоняя комаров.
— Но тут пришел олень, — продолжал философствовать Венер Гафаров, — и съел брусничный кустик вместе с корнем.
— Меня что ли? — спросил Михалыч.
— И опять, — продолжал говорить Венер Гафаров, — Михалыч вошел в ротовую полость животного, на этот раз оленя, опять подвергся процессу пережевывания, опять перекочевал в тонкий кишечник, где его тело начало распадаться на молекулы и атомы и… опять добрался до толстого кишечника, откуда было уже недалеко до заветной жизненной цели — заднепроходного отверстия, чтобы почувствовать белый свет и понять, что ты не всегда бываешь… дерьмом.
