Похоже играл на баяне маршал Жуков. Разрядка, увлечение...
Люди из деревни. И, наверное, дань эпохе. Ильюшин любил музыку, особенно мелодичные песни.
«Как-то я пришел к нему домой, – говорит В.Н. Семенов. – Он завел пластинку „Не слышно шума городского...“. Кто-то поет хриплым голосом, пьяный, что ли... „Это я пою!“ – он говорит. Я и не знал, куда деваться.
– А ты любишь песни? – спрашивает.
– Очень.
– Спел бы что-нибудь!
Я спел, и мы записали. Прослушали.
– Нравится тебе? – спрашивает.
– Нет. У меня же нет голоса!
– А когда ты поешь, ты разве слышишь себя?
– Слышу хорошего певца, которого слушал когда-то, а не себя.
– Также и я, – тихо сказал он».
Есть запись – он поет на итальянском языке «Мое солнце» вместе с В.М. Молотовым на свадьбе сына Владимира. У Молотова был хороший голос – это я знаю...
Об Ильюшине говорят коротко: крестьянин. В обиходе это подразумевает не только народность, но и ограниченность. Может, был не очень развит? Малый уровень культуры? Для иных он казался ниже их уровня. Однако кто из них, аристократов, мог наизусть читать Шекспира? Ильюшин удивлялся, как Лев Толстой мог невысоко отзываться о Шекспире... Нет, уровень у него был не «крестьянский».
Ромео, милый, не клянись луной,что каждый день свой образ изменяет,чтоб не была подобно ейизменчива твоя любовь...
Терпеть не мог измены, предательства. Ну а кто это любит? «Если говорите, то говорите то, что у вас на сердце. Или молчите». Имел право так сказать, потому что сам был надежный человек.
Читал гостям наизусть Тютчева, Беранже – память феноменальная, присущая людям выдающимся. Любил Лескова, Достоевского, Лондона. Короче говоря, понимал, что к чему в литературе. А Джек Лондон был его любимым героем. Как-то взял его фотографию, положил рядом свою, где молодой, в летной форме с петличками: «Чем не парень?»
Интересно посмотреть на себя молодого, еще не побывавшего в когтях у жизни... А эта довоенная летная форма – зависть поколения!
...Отдохнуть и после войны не всегда удавалось. Вечером на вологодском поезде отправился в отпуск, а через несколько часов вслед летит срочная телеграмма: поезд такой-то, вагон такой-то. Снимают с поезда на полпути – Сталин вызывает. Иосиф Виссарионович сам не отдыхал и стране не давал покоя.
Было – поехал Ильюшин в 11.00 утра в ЦАГИ, в Жуковский, а на работу звонит Поскребышев: в 13.00 быть у Сталина. А до Жуковского на машине в один конец полтора часа. Позвонили в ГАИ. На Рязанском шоссе машину остановили, подошел милиционер: «Товарищ Ильюшин! В 13.00 вы должны быть у товарища Сталина! Разрешите, я буду вас сопровождать!»
Вот так. Сам Ильюшин говорил своему секретарю Марине Кучиевой:
– К Сталину я не должен опаздывать не только потому, что это Сталин, но и потому, что если я на пять минут опоздаю, то пробуду там целый день. Если вызывает Сталин, надо найти меня, где бы я ни был!
...После войны в небе и на земле наступила эра реактивной авиации. Много написано об этом нелегком переходе, и я не буду повторять то, что читатель найдет в других источниках, – я и сам когда-то писал об этом в книге о Борисе Сергеевиче Стечкине. Передам то, что мне говорил 25 мая 1988 года Александр Сергеевич Яковлев, – ведь я едва ли не последний литератор, беседовавший с ним:
«Кончилась война. Мы победили. Авиация наша вполне соответствовала тому уровню, который требовался для победы. Но у нас ничего не делалось для перспективы. А перспектива в ту пору – реактивная авиация, в нашем министерстве на это смотрели иронически. Прямо никто не высказывался, но и мер никаких не принимали. Лично я неоднократно говорил Шахурину, что нужно срочно осваивать эту проблему для движения вперед. Я ему приводил примеры, как этим делом занимаются на Западе, особенно англичане и немцы – в конце войны. Я говорю, а Шахурин: „Когда будет нужно, нам скажут, и мы займемся“.
В конце войны я написал письмо Сталину, что у нас не хотят самостоятельно заниматься вопросами развития авиации, а это толкает нас на копирование немецкого реактивного «Мессершмитта-262», и конкретно предлагают организовать в Саратове производство этого самолета.
Сталин нас вызвал вдвоем с Шахуриным и говорит ему: «Это вы предлагаете ставить „Мессершмитт“ вместо тех работ, которыми сейчас занимаются по развитию реактивной авиации?»
Шахурин что-то пробормотал, и это решило его судьбу. А товарищ Сталин сказал: «Строить „Мессершмитт“ – это значит заранее обрекать себя на отставание на долгие годы. Мы с этим не согласны, и вы зря проводите работу в этом направлении».
Потом он меня вызвал одного: «Ну что ж, Шахурин, видимо, не способен двигать это дело. Давайте нового министра. Кого вы порекомендуете?»
Я сказал – Хруничева. Его я хорошо знал. Тогда его и назначили министром вместо Шахурина. Официально Шахурина, главкома Новикова и главного инженера ВВС Репина сняли и посадили за снабжение Красной Армии некачественными самолетами. Но думаю, что гнев Сталина был вызван еще и нашим отставанием в реактивной авиации».
...В 1946 году несколько конструкторских бюро получили задание от Сталина построить реактивный бомбардировщик. Менее чем за год КБ Ильюшина сделало Ил-22 – первый наш реактивный бомбардировщик с четырьмя отечественными двигателями ТР-1 конструкции А.М. Люльки.
Получился необычный самолет. В 1947 году впервые в мире двигатели были подвешены к крыльям на пилонах – то, что стали делать многие зарубежные фирмы, но значительно позже. И никто не обмолвился, что придумал эту новинку русский конструктор Сергей Ильюшин...
В августе 1947 года бомбардировщик вызвал восторг на параде в Тушине, но век новой машины оказался недолгим – не хватало тяги двигателей. Взлетели с двумя ускорителями, и следующий бомбардировщик – Ил-24 – пришлось проектировать с английскими моторами «Дервент-У». Ил-22 и Ил-24 стали промежуточными этапами к созданию самолета, который долгие годы стоял на вооружении наших ВВС. Речь идет о новой, этапной машине Ильюшина – фронтовом бомбардировщике Ил-28.
Сталин, обладавший редчайшей интуицией, узнав об Ил-28, предложил:
«А может, сразу запустим его в серию?»
Вероятно, ему были известны данные испытаний туполевского бомбардировщика Ту-14, и он мог сравнить...
Кто бы отказался от такого предложения? Но неторопкий Ильюшин решил не рисковать и согласился только на то, чтобы его бомбардировщик включили в план опытного строительства...
Революция в авиации потребовала новые кадры, и в 1947 году дипломников МАИ впервые разделили на «винтовиков» и «реактивщиков». Одной из тех, кого определили в «реактивщики», была Ольга Николаевна Елсакова.
Какое это имеет отношение к Ильюшину? Самое прямое. Время, люди, продолжившие славу организации.
«Пятерых девчонок определили в „реактивщики“, – говорит Ольга Николаевна. – Я, наверно, зубрила была, отличница, потому тоже попала. Кончало нас человек 60 – первый выпуск „реактивщиков“ по специальности „самолетостроение“. К тому времени разогнали бюро Мясищева, и он стал у нас деканом и заведующим кафедрой. Эстет, красавец, барин, аристократ... Зашла к нему в валенках с калошами, а он говорит: „Ноги!“
Смотрю, что с моими ногами. «Извините!» – вышла, сняла калоши. Он посмотрел мои чертежи: «Красиво, но неконструктивно».
Это 1948 год. У меня был проект – самолет-«бесхвостка». Я поняла, что диплом надо делать заново. Нас распределили защищаться по три человека в день в феврале-марте. Но в январе появился председатель государственной экзаменационной комиссии Ильюшин, строгий, быстрый начальник, и сразу навел порядок: «Чего тянуть? Давайте по девять человек в день!»
Меня вызывает Мясищев: «Вам сегодня защищаться!»
Я чуть не упала. А он: «Чертежи у вас подписаны, возражений не принимаю».
Опасения Ольги усиливало еще и то, что защищался парень, получил пятерку, а когда следующий развесил свои чертежи, в коридор вышел Ильюшин: «Позовите этого студента! Мы ему ставим тройку. У него принципиальная ошибка. Он сделал прямолинейные направляющие у фонаря кабины пилота, что раздирает машину, и не держится герметизация. Это ошибка моей молодости – у меня так фонарь слетел!»
Однако ободрила студентка, бравшая на год академический отпуск в связи с замужеством. Она говорила медленно, долго, усыпила комиссию. Ильюшин спросил: «А каким методом вы решили прочность шасси?»
«Да там, в читалке...»
Ей поставили двойку. Но последнее слово сказал Ильюшин: «Она не готова к защите. Но учили? Учили. Государство потратило деньги? Потратило. Будет работать. Ставим тройку».
Хозяин. Дипломники обрадовались: двоек не ставят!
Ольга трещала громко, как сорока, и от страха так быстро, что разбудила комиссию. Ильюшин долго смотрел ее записку – ему явно понравился почерк. Читая приветственные адреса, которые ему дарили, он разбирал подписи и по ним определял, собранный человек или нет. Если подпись неразборчива, говорил: «Этот человек с хитринкой!»
