Дионисий копался в вазе со сластями, стоявшей на столе. И вдруг заявил:
— Мне Платон только сегодня рассказал, как ты попал в кораблекрушение по дороге домой в прошлый раз. Я этого не знал…
Я начал рассказывать, но думал совсем о другом. Значит, чары Платона еще не иссякли, думал я. Но что дальше? Ну, высвистел он эту птичку себе на ладонь; улетать она не хочет, но и петь ему не собирается. Иначе откуда бы взялся этот ужасный наряд? Хотя, весь мир знает, как Алкивиад срывался в поводка и с мольбой возвращался к Сократу, предъявляя вместо пропуска свое непобедимое очарование.
— Я полагаю, — сказал он, — ты потерял ту картину, что я тебе подарил? Осаду Моти.
— Увы, господин мой. Она погибла. — Он расстроился, как ребенок; и я решил доставить ему удовольствие: — Это великая потеря и для меня, и для Афин. Но я еще больше горевал о той модели колесницы; и не только потому, кто мне ее подарил, но и потому, что я никогда не видел столь совершенной работы.
Я надеялся, что лицо его просияет, как прежде; но он небрежно улыбнулся и послал за дворецким. Тот появился со связкой ключей.
— Пойди в мою старую мастерскую и принеси модель колесницы, — распорядился Дионисий. Когда дворецкий вернулся, он пару раз повертел колесницу в руках, протянул мне (я заметил, что ногти он по-прежнему грызет) и сказал: — Ну, хотя бы одну потерю я могу тебе возместить. Государственные дела не оставляют времени на игрушки.
Игрушка была покрыта пылью. Стыдно признаваться в такой глупости, но я чуть не заплакал.
Когда уходил, никто не обращал на меня ни малейшего внимания; потому я направился к дому Диона, размышляя по дороге о словах Дионисия по поводу государственных дел. Уж очень он старался показаться важным. Когда я видел его с Филистом, ясно было, что тот ему подыгрывает; так опытный колесничий, тренируя молодого богача, позволяет тому думать, будто он правит сам. Дионисий подходил для этой игры больше любого другого. Но у меня и в мыслях не было, что Дион может опуститься до такого притворства: слишком это было не похоже на него.
Дом Диона был в полном порядке, ухожен как всегда… Но что-то там поменялось, жизни не чувствовалось вокруг. Подойдя к двери, я понял, что это мне не померещилось: раньше она стояла открытой, теперь была заперта.
Я постучал и отрекомендовался. Пока стоял, ожидая ответа, из-за угла появился очень красивый мальчишка лет семи-восьми, поглядеть на меня. Сходство было разительным. Вероятно, он слышал мое имя раньше и ему стало любопытно; но едва он заметил, что его увидели, — сразу исчез. А вскоре появился слуга и сказал, что хозяин занят и никого не принимает. И ни слова о том, чтобы я пришел в другое время.
И вот иду я по Ортидже, а на душе кошки скребут. Я-то думал, он меня простит; сам он делал, что считал правильным; хоть и жалел меня, но поворачивать назад не собирался. Вот и теперь то же самое. Я бы никогда не закрыл для него свою дверь. Но то я, для меня жизнь человеческая — дерево с переплетенными корнями. А для философа-политика она, должно быть, больше похожа на чертеж Пифагора…
Вскоре я заметил на улице Спевсиппа. Даже поздороваться с ним было трудно; но он перешел на мою сторону и пригласил меня выпить. Поэтому я набрался храбрости спросить, очень ли сердит на меня Дион.
— Сердит? — переспросил он. — Я такого не знаю. С чего ты взял?
Когда я рассказал, он сообщил мне, что спектакль еще не объявлен; я понял что это для него новость, причем новость не такая уж важная. Однако, разговаривал он очень ласково:
— Ты не расстраивайся из-за этого. Если Дион и знает о постановке, в чем я сомневаюсь, он же понимает, что работа тебе нужна, иначе голодать придется. Можешь не сомневаться, он справедлив. Ты знаешь, насколько я понял, Дионисий собирался закрывать театр по собственной инициативе. Ни Дион, ни Платон этого не добивались; их задача учредить закон вместо тирании. Но Дионисий нашел эту мысль в «Республике»; и это было нечто такое, что можно сделать сразу же и без труда. Ты ж его знаешь; он как ребенок с новой одежкой.
— Но написал-то Платон, — возразил я.
— Да… Знаешь, Нико, мы в Академии стремимся обеспечить мир государственными деятелями. Уже сейчас города приходят к нам, чтобы мы составили своды законов для них. Но мы — как сапожники: кроим по мерке. В «Республике», я бы сказал, не рецепты даются, а принципы обсуждаются. Между нами, мне кажется, что те строки были обращены к поэтам, призывали их к ответственности. Сегодня у половины из них психология шлюх: отдай мою драхму, а если кто оспой заразится — не моя печаль. А Платон такой человек, что он ни за что на свете не добавил бы и зернышка к мировому злу. Когда таких, как он, не останется, люди начнут пожирать друг друга и исчезнут с лица земли. Вот почему Дион защищал его перед тобой; и я тоже.
— Но если не из-за пьесы, — говорю, — почему же Дион не хочет меня видеть?
— Сомневаюсь, чтобы он как-то специально тебя выделил; в последнее время он с многими встречаться отказывается. Он обнаружил, что если пытается кому-то посодействовать, то происходит нечто противоположное. Похоже, что Дионисий таким образом значимость свою демонстрирует, не вступая в открытую ссору. Платона он, по возможности, во все эти дела не вовлекает; чтобы не услышать что-нибудь такое, чего слышать не хочется. А Диона подкусывает. Дион обнаружил, что если он замечает друзей — это им во вред. Потому и не хочет никого видеть.
— Обидно… Но со мной, я боюсь, он на самом деле сердится. Иначе — зная, что я так думаю, — он бы мне написал. Разве нет?
Спевсипп покачал головой:
— Нет, Нико. Ты сам в таком случае написал бы, потому и от него того же ждешь. Но Дион очень горд. Пока ты этого не поймешь, считай что не знаешь его.
Я вспомнил его стол, заваленный прошениями и государственными бумагами. Как человеку вроде него — просить прощения у такого, как я, за то что он не может больше считаться надежным слугой? Горечь моя прошла.
С тех пор как умер мой отец, когда я выходил на сцену статистом, я ни разу не играл в «Вакханках». В бытность мою вторым актером, мне однажды предложили отцовские роли, но я отказался; наверно больше из суеверия, чем из почтения к отцу; уж он-то точно посчитал бы это глупостью. Теперь, протагонистом, мне предстояло играть бога; с одним коротким выходом прорицателя Тиресия. У Менекрата обе роли, Пентей и царица Агава, получались отлично.
Это пьеса о таинстве, и сама она таинство. Спросите разных актеров, что Эврипид хотел сказать в ней, — и каждый ответит что-нибудь своё. Вот я отыграл в ней уже раз семь, но так и не решусь сказать ничего определенного. Мне кажется, можно даже предположить, что написана она, чтобы показать что богов нет. Если так, то кто-то подкрался к поэту и дышал ему в затылок, когда он не видел. В одном, мне кажется, мы можем согласиться: бог «Вакханок» не был задуман похожим на людей.
В Сиракузах есть первоклассные масочники; и на нас, разумеется, работали самые лучшие. Дионис получился красив до чрезвычайности; белокурый, тонкое, почти женственное лицо, как описывает его пьеса, но глаза раскосые, обведенные темным, как у леопарда. Мне маска понравилась: как раз то что надо. Менекрат был очень доволен своей Агавой, а Пентея должны были вот-вот закончить.
С Филистом никаких проблем не возникало. Иногда он появлялся на репетициях, сидел в амфитеатре; заходил за сцену сказать, что всё идет замечательно; или спрашивал, довольны ли мы машинами… У них там была масса отличных эффектов, землетрясения и много чего еще. Конечно, в Сиракузах такие вещи делают лучше, чем где бы то ни было; но казалось, что он старается сердечность проявить, даже пригласил труппу на банкет. Остальные пошли, и я ничего не имел против. Но сам отговорился, сказав, что во время гастролей страдал расстройством желудка (обычная жалоба на Сицилии, где много плохой воды), и теперь нахожусь под наблюдением врачей. Настаивать он не мог, если хотел чтобы пьеса пошла, так что меня оставили в покое. А я готовился к роли, чтобы богу служить, а не идти в прихлебатели к Филисту.
Эти полмесяца репетиций я занимался еще и тем, что ходил по винным лавчонкам на бедных улицах и слушал, что говорят люди. Я рассчитывал, что таким образом выясню что-нибудь такое, чего Спевсипп узнать не может. Ведь на нем написано, что это аристократ; а я мог выдать себя за солдата или за ремесленника, даже не переодеваясь, просто жестами: как сидеть, как стоять, как волосы приглаживать… Обычно я говорил, что я сценограф из Коринфа. У коринфян акцент очень легкий.
Пробыв достаточно долго среди солдат и слуг Архонта в Ортидже, я уж начал думать, что у Диона вообще ни единого друга в городе не осталось. А теперь узнал совершенно обратное. Рабочий люд единодушно обвинял в запрете театра Платона, заморского софиста, о котором они знали только то, что он очередная причуда Дионисия; уже этого было достаточно, чтобы его проклинать. Они были уверены, что Дион никогда не учудил бы такого богохульства. Дион — прекрасный человек. Когда умер старый тиран, и он прибрал щенка к рукам, золотое время было. Люди могли приносить на его суд свои обиды, даже против богачей; и налоги распределены были справедливо; а самые подлые грабители в Карьеры пошли. Наемников заставили вести себя в городе прилично, а не так словно они завоеватели… И так далее. Говорили, все надеялись, что он поднимет город; но, похоже, когда дошло до свары, он оказался слишком благороден.
