Маска была портретная, какие в комедии используют, только не такая грубая; карикатура, но карикатура мягкая, приглушенная, чтобы хоть как-то соответствовать трагедии. То было лицо Диона.
Менекрат начинал свой длинный монолог, — а я в сцену врос; стоял деревянный, как столб. Вспомнил все проволочки, извинения масочника; а потом ее принесли, когда я уже на сцене был, так что не мог увидеть… Когда копье впивается в тело, бывает — человек смотрит на него и удивляется, что это такое; пока до него не доходит боль. Вот так дошла до меня мысль о Дионе: ведь он сидит там на почетной скамье, а мы бросаем это поношение ему в лицо! Ведь он будет уверен, что я знал!
Он и так уже наверняка подумал обо мне хуже, из-за того что я согласился играть. А теперь будет думать, сколько же заплатили мне Филист и его хозяин, чтобы я на это пошел? Ничтожество в маске, продавец иллюзий; наложник поэтов, тратящий жизнь свою на демонстрацию страстей, которые любой философ старается обуздать; бездомный бродяга, кочующий из города в город — таких людей купить не трудно…
Меня замутило. Был момент, когда показалось, что вот-вот вырвет на сцене. А Менекрат был уже на середине своего монолога:
Да говорят, какой-то чародейПожаловал из Лидии к нам в Фивы…
Это ж Дионис, в маске которого мне скоро выходить. Я вспомнил тот вступительный монолог с факелом, где я обещал месть человеку, запретившему мой культ. Я — Дионис, бог театра. А теперь…
Теперь я мечтал о землетрясении, чтобы сцена провалилась; точь-в-точь как в детстве, когда лежал нагишом на троянском щите. Но ведь само оно не начнется; это я — бог — должен сказать своё слово. А потом бы я сел и смеялся бы, смеялся, пока бы не заплакал…
Ну, попадись он мне, — тогда стучатьО землю тирсом, встряхивать кудрямиНе долго будет — голову сниму.
Менекрат шел вперед, с угрожающими жестами; а я думал, что он знает? Всё казалось наполнено ядом.
Маску принесли поздно. Но всегда можно найти время отойти от нее и глянуть. Однако, он мог и не сделать этого; не хотел сбивать свой образ и предпочел просто нацепить ее, не глядя. Но, с другой стороны, кто ему Дион, чтобы ради Диона портить отношения с могущественным спонсором? Мой друг — так что с того? Если он и видел, то никогда не признается. Никто бы не признался. Он живет в Сиракузах; как смеет упрекать его свободный афинянин? Так это и остается у нас, будет стоять между нами…
Все ты, Тиресий…
Он пошел по сцене ко мне. В конце этой тирады я должен начать свой монолог; но в голове не было ни единой строчки.
… видно, снова хочешь,Вводя к фиванцам бога, погадатьПо птицам и за жертвы взять деньжонок.
По идее, я должен был как-то реагировать на его слова. Он уже ощутил мою немоту и начал терять силу; я ему никак не помогал. Но тут рука моя сама поднялась за оскорбленного провидца и ударила тирсом по сцене.
У Тиресия были все основания разозлиться. Я вспомнил тщеславного дурачка в Ортидже, сидящего, словно писарь, у стола своего великого, хоть и мерзкого отца; и веселого Филиста, с благородными манерами, жирного старого паука, трясущего свою сеть; и Диона, сидящего сейчас в амфитеатре и хранящего невозмутимое лицо (достойный человек принимает и удовольствие и боль одинаково бесстрастно) в час крушения, когда даже бездомный пес, которого он кормил со своей тарелки, взялся его кусать. До сих пор сердиться было рано.
Выйти из себя на сцене — катастрофа; мне повезло, что я еще в юности научился с этим бороться. Когда в девятнадцать лет тебе приходится выходить на сцену в маске, измазанной изнутри дерьмом, этого уже не забываешь. Бедный Мидий никогда, до самого конце наших гастролей, не прекращал подобных попыток заставить меня забыть мои строки. Так что теперь я схватился за оружие, которое всегда меня выручало, если не было другого. Я здесь для того, чтобы почтить бога; в священном пределе, где никто не даст воли рукам, даже встретив убийцу своего отца. Об этих священных законах вспоминаешь редко; да и приходится редко; но у нас они в крови. И теперь я мог сражаться лишь в рамках этих законов. Они попытались отобрать у меня пьесу, превратив ее в третьесортную сатиру, — я снова сделаю ее трагедией, если даже умру на сцене.
Я вступил вовремя, но перебивался со строки на строку. В какой-то момент увидел за глазницами маски, как Менекрат замигал, — и подивился, сколько же я пропустил. По счастью, это самое скучное место в пьесе. Я потряс свои тирсом; точнее, просто держал руку, а она сама тряслась; но Тиресий очень стар и очень рассержен. Я переигрывал, конечно; но Менекрата это снова разогрело, так что в общем получилось не плохо.
Со сцены я уходил вместе с Филантом, игравшим Кадма. Едва мы убрались с глаз долой, он сдвинул маску на затылок и уставился на меня; переполненный словами настолько, что сказать ничего не мог, только хотел. Я поднял руку, чтобы его остановить:
— Нет, помолчи. Сначала доиграем, всё остальное потом. И ни слова Менекрату.
Едва я начал раздеваться, в моей уборной появился Менекрат, прямо со сцены.
— Что случилось, Нико? Что с публикой? Ты знаешь, что пропустил двадцать строк, а остальные всё больше импровизировал?… И у этой маски глазницы слишком узкие, почти ничего не видно.
Я не сказал ему «Со мной не надо притворяться, друг мой». Ведь это могло быть и правдой. Даже при хороших глазницах видишь только то, что прямо перед тобой; чтобы посмотреть вбок, надо голову поворачивать. Так что он мог и понятия не иметь, что вызвало тот переполох.
— Дорогой мой, — говорю. — Давай оставим это на потом. Это политика; но мы будем заниматься своим делом, пока не закончим. Если ты что-нибудь узнаешь — не расстраивайся; нам надо пьесу доиграть. Когда оденусь, я хочу со своей маской посидеть.
Некоторые актеры просто обойтись не могут без этого ритуала; его очень любят изображать художники и скульпторы. Что до меня, я предпочитаю заранее забирать свои маски домой (если не дают, скандалю) и осваиваться с ними в тишине, чтобы не было никаких свидетелей кроме бога. Но в театре есть хорошая традиция: если кто-то сидит перед маской, тревожить его нельзя. Это дает человеку возможность собраться, если что-нибудь выбило его из колеи. Я слышал, как мой костюмер шёпотом спроваживает людей от двери. Голоса мальчишек-хористов то приближались, то удалялись: они там плясали на орхестре. А я сидел, опершись подбородком на кулак, и смотрел в леопардовые глаза изящного, мягкого Диониса; и размышлял о бессмертном охотнике и его жертве.
Но вот позвали; стража вывела меня к целомудренному Пентею. Бог маскируется под смертного юношу, но все вокруг ощущают в нем что-то сверхчеловеческое, все кроме царя; а царю он отвечает мягко, с улыбкой, и хоть говорит правду — но туманно. Аудитория наша притихла; но я чувствовал, как все напряглись; толпа шелестела, словно мыши в стене. Вот сейчас я должен их забрать; потом уже поздно будет: важнейшая сцена пьесы как раз здесь.
Пентей обвиняет бога в том, что тот просто-напросто ловкий шарлатан, срезает ему волосы (парик там хитрый) и требует, чтобы тот отдал ему тирс. «Сам отними, — спокойно отвечает бог. — Мой тирс — от Диониса.»
Эту строку я произнес со всем смыслом, какой в ней есть; и Менекрат — актер очень чувствительный — мне подыграл: он задержался на момент и замолк, прежде чем яростно схватился за мой посох. Я повернулся к хору менад с жестом, который говорит: «Готово!» В театре воцарилась тишина; нагруженная страхом, как я и хотел.
Тирс — символ божественного безумии, который человек должен выбрать сам. Так каждый удовлетворяет свою природу.
Ведь бог поначалу пришел в Фивы с миром. Он говорил: «Принесите мне всю необузданность, всю распущенность ваших сердец; я это понимаю, это мое царство. Мой дар — это меньшее безумство, которое даст отдохнуть вашим душам и избавит их от большего. Познайте себя, как говорит вам мой брат Аполлон. Я нужен вам.» Фиванские женщины возмутились: «Да как ты смеешь?! Ты хочешь нас в животных превратить? Мы в городе живем, у нас законы. Ты оскорбляешь нас. Оставь, уйди!» Как раз поэтому они и получили безумие бога без благословения его; и теперь носились по горам, разрывая волков ногтями.
А потом появляется Пенфей и заявляет: «Ты, грязный чужеземец, достойных жен гнуснейший совратитель, меня ты одурачить не пытайся. Себе хозяин я, не вздумай спорить, иначе гнев мой сразу испытаешь. Я чист; и дума о распутстве женщин — там наверху, в лесах, — меня тревожит. Так с глаз моих долой, в тюрьму сейчас же! И чтоб я больше о тебе не слышал!»
И ведь бог в улыбчивой маске получает свою власть над этим человеком из его собственной души: околдовывает Пентея гордыней, спрятанной в сердце его. Пентей пьянеет от этого сладкого яда и начинает думать, что он единственный здравый и добродетельный человек в этом грешном мире. Он отказывается от малого безумия ради большого.
