была полна черных тел; все поснимали с себя одежду, оставшись в одних только алых повязках. Они пили из своих пузатых бутылок, пробегали по дорожке мимо заостренных кольев, на которых теперь были насажены живые черные и белые курицы, с криками били бутылки под божественным земляничным деревом. Меня, очевидно, ждали: двое негров подошли ко мне, привязали моего коня к дереву и повели меня по дорожке. При этом они поливали из глиняных чарок кровью жалко квохтавших и трепыхавшихся на кольях куриц, словно то были цветы в горшках. Перед входом в храм мне всунули в руку пустую бутылку, и я разбил ее под земляничным деревом. Вслед за тем мы вошли в обширное пространство храма, и все устремились туда. Стиснутый голыми телами, я очутился близ корзины со змеей. Мощные смоляные факелы торчали на высоких балках, дымили и бросали красное пламя сквозь открытые отверстия в крыше в ночную темноту. Мне показался красивым этот красный отблеск на черных блестящих телах. Должен сказать, это создавало настроение!
Рядом с корзиной висел огромный котел, и под ним горело пламя. Здесь же сидели, скорчившись, барабанщики около своих инструментов: Гун, Гунтор и Гунторгри. Позади стоял огромного роста детина Ассантор, игравший на колоссальном барабане, обтянутом кожей умершего папалои. Все быстрее и быстрее дрожали колотушки барабанщиков, и все громче грохотали барабаны в переполненном народом пространстве.
Служащие при храме оттеснили толпу к стене и освободили некоторое пространство посредине храма, бросили здесь на землю сухого дерева и хвороста, воткнули горящий факел, и на крепко утрамбованном земляном полу загорелся яркий костер. Затем они ввели сюда в круг пять адептов – трех женщин и двух мужчин, только отбывших сорокадневное посвящение в протухшей ванне, счастливо миновавшее меня. Барабаны замолчали, и из толпы выступил папалои.
Это был старый худощавый негр. Как и все другие, он не имел никакой одежды, кроме двух связанных вместе красных платков. Кроме того, он имел на голове кругом лба голубую ленту, из-под которой ниспадали отвратительно всклокоченные пряди волос. Его помощники, низшие жрецы, djions, подали ему большой пучок волос, обломков рогов и травы, и он медленно рассыпал все это в пламя. При этом он воззвал к небесным близнецам – Сауго, богу молнии, и Бадо, богу ветра, – и просил их раздуть священное пламя. Затем он обратился к дрожащим адептам и приказал им прыгать в огонь. Джионы подталкивали и подгоняли тех, кто медлил окунуться в священное пламя, и это было великолепное зрелище, когда трепетные черные тела стали прыгать через огонь взад и вперед. Но вот они кончили прыганье, и папалои повел их к дымящемуся котлу около корзины со змеей. Он обратился теперь с молитвенным воззванием к божественному индюку Опетэ. В его честь адепты должны были теперь опустить руки в кипящую воду, вынуть оттуда куски вареного мяса и подать верующим на больших капустных листьях. Страшно обожженные и ошпаренные руки стали погружаться в кипящий бульон, и это тянулось бесконечно долго, пока самый последний из присутствующих не получил своей порции мяса на капустном листе. И только тогда тощий старик принял их в свою общину в качестве равноправных членов во имя Аташоллоса, великого мирового духа, и передал их наконец родственникам, которые тут же стали покрывать мазью их обожженные члены.
Мне было очень интересно знать, не потребует ли этот человеколюбивый жрец такой же церемонии и от меня. Но на меня не обращали никакого внимания. Мне протянули на капустном листе кусок мяса, и я ел его, как и остальные.
Джионы подбросили дров в огонь и установили над костром копье, затем притащили за рога трех козлов – двух белых и одного черного – и поставили их перед папалои. Ударив каждого козла огромным ножом в горло, тот медленно отделил головы от туловищ. Затем он поднял обеими руками отрезанные головы вверх, показал их сначала барабанщикам, а потом всем верующим и, посвятив их владыке хаоса, Агау Ката Бадагри, бросил головы в кипящий котел. Джионы собрали в большие сосуды кровь козлов, смешали ее с ромом и подали ее всем присутствующим для питья, а после содрали кожу с животных и насадили их на копье над костром.
Я пил вместе с другими – сначала один глоток, а потом еще и еще… Я почувствовал, что во мне вздымается какое-то странное опьянение, дикое, жадное опьянение, какого я еще никогда не испытывал. Я совершенно потерял осознание своей роли как безучастного зрителя и все более и более чувствовал себя участником всего этого дикого зрелища.
Джионы выложили из кусков угля черный круг рядом с огнем, и туда вступил папалои. Он благословил жарившихся козлов и громким голосом обратился к богу Аллегра Вадра, который знает все. Он просил просветить его, жреца, и всю общину верующих. И бог ответил через него, что все просветят только тогда, когда насладятся козлиным мясом. И черные физиономии прыгнули к копью и стали рвать руками горячее полусырое мясо и пожирать его. Они ломали кости и обгладывали их, затем швыряли через отверстия в крыше в ночную темноту – в честь великого бога Аллег Вадра!
И снова затрещали барабаны. Сначала маленький Гун, за ним Гунтор и Гунторгри, и, наконец, начал свою ужасную песню мощный Ассантор. Все сильнее становилось общее возбуждение, все горячее и теснее сжимались кругом меня черные тела. Авалу убрали копья и затоптали костер, и вся толпа устремилась вперед.
И вот я внезапно увидел, что на корзине стоит мамалои, Аделаида. Я не знаю, откуда она взялась. Она имела на себе, как и все прочие, лишь два красных платка, покрывавших ее бедра и левое плечо. Ее волосы были украшены голубым жреческим платком; ее великолепные белые зубы ярко сверкали в красном сиянии факелов. Она была, что греха таить, сногсшибательна, дивно эффектна! Почтительно склонив голову, папалои протянул ей солидную кружку, полную рома, и она залпом осушила ее. Барабаны замолчали, и она начала – сначала тихо, а затем все с большим и большим подъемом – петь великую песню божественной змеи:
Eh! Eh! Bombé, hen hen!
Canga bafio té
Canga moune dé lé
Canga do ki la, canga li.
Два-три раза пропела она эти дикие слова, и тогда вся толпа в несколько сот пьяных глоток стала подпевать ей:
Eh! Eh! Bombé, hen hen!
Canga bafio té
Canga moune dé lé
Canga do ki la, canga
