li!
Потом ее пение стало снова стихать и, казалось, замирало. Маленький барабан тихо аккомпанировал ей. Она покачивалась на бедрах, склоняла и поднимала голову и делала руками в воздухе странные змеиные движения. Толпа молчала, затаив дыхание в ожидании. Лишь временами то здесь, то там слышалось легкое шептание: «Будь благословенна Манго, наша жрица… целую тебя… И тебя, Гуанган». Глаза у негров выступали из орбит: все пристально глядели на тихо напевавшую мамалои. И вот она промолвила тихим, почти сонным голосом:
– Идите! Гуэдо, великая змея, слушает вас!
И все устремились к ней. Служители и жрецы с большим трудом поддерживали порядок.
– Будет ли у меня новый осел этим летом?
– Выздоровеет ли мой ребенок?
– Вернется ли ко мне мой милый, которого взяли в солдаты?
У каждого был свой вопрос, свое желание. Черная Пифия отвечала всем. Ее глаза были закрыты, голова низко опущена на грудь, руки протянуты вниз, а пальцы судорожно растопырены. Это были настоящие ответы оракула, в которых не было ни «да», ни «нет», но из которых каждый мог извлечь то, что желал бы услышать. С довольным видом вопрошавшие отходили в сторону и бросали медные монеты в старую войлочную шляпу, которую держал папалои. В ней виднелись также и серебряные монетки.
Барабаны снова загрохотали, и мамалои, казалось, медленно пробуждалась ото сна. Она спрыгнула с корзины, вытащила из нее змею и снова взобралась наверх. Это был длинный черно-желтый уж. Испуганный блеском огней, он высунул язык и обвился вокруг протянутой руки жрицы. Верующие упали ниц и коснулись лбом земли.
– Да здравствует мамалои, наша мать и королева, Гуджа Никон, добрая госпожа!
Они молились великой змее, и жрица принимала от них клятвы вечной верности.
– Пусть сгниет ваш мозг, и пусть сгниют ваши внутренности, если нарушите клятву!
И в ответ на это они восклицали:
– Мы клянемся тремя сильнейшими клятвами тебе, Гугон-Бадагри, снизошедший до нас как Собагуи и как Гуэдо, великий бог Вуду!
Затем мамалои открыла другую корзину, стоявшую за ней. Она вытащила оттуда черных и белых куриц и высоко подбросила их в воздух. Верующие вскочили, схватили трепещущих птиц и оторвали им головы. Они стали жадно пить из тел свежую, льющуюся потоками кровь; ошметки выбросили наружу через отверстия в крыше с восклицаниями:
– Это тебе, Гуэдо, тебе, Гугон-Бадагри, в знак того, что мы сдержим нашу клятву!
Из задних рядов протиснулись вперед шесть человек, встав вокруг мамалои. Они были в дьявольских масках; с плеч у них свешивались козьи шкуры, а тела были вымазаны кровью.
– Бойтесь, бойтесь Симби-Китаса! – завывали они.
Толпа отхлынула назад, и они вступили в освободившееся пространство. Он вели на веревке девочку лет десяти. Девочка с испугом и удивлением оглядывалась кругом, но не кричала; она пошатывалась и едва могла держаться на ногах, совершенно пьяная от рома. Папалои подошел к ней и сказал:
– Я предаю тебя Азилит и Дом-Педро, и пусть они унесут тебя к величайшему из дьяволов, к Симби-Китасу!
Он посыпал на кудрявые волосы ребенка траву, куски рога, пряди волос и поджег их горящим поленом. И прежде чем перепуганный ребенок успел схватиться своими руками за воспламенившиеся волосы, мамалои как бешеная кинулась со своей корзины к девочке, с ужасным криком схватила ее судорожно сжатыми пальцами за шею, подняла на воздух и задушила ее, отчаянно мотая тельце из стороны в сторону…
Верховный жрец вырвал безжизненного ребенка из ее рук и одним взмахом ножа отрезал у него, как и у тех козлов, голову от туловища. И в этот момент жрецы черта запели дикими голосами свой ужасный триумфальный гимн на ломаном французском:
– Спросите дьявола, он знать, кто больше вам тепла подать – моя душонка или Смерть…
Снова папалои высоко поднял отрезанную голову, показал барабанщикам и бросил в кипящий котел. Оцепенелая и безучастная, стояла рядом с ним мамалои, между тем как жрецы дьявола собирали кровь в кружки с ромом и рассекали тело ребенка на части. Словно зверям, бросали они куски сырого мяса присутствующим, и те кидались на них и дрались и царапались за лоскуты растерзанного детского тела.
– Ао-боа-боа! Le cabrit sans cornes! – завывали они и пили свежую кровь, смешанную с крепким ромом, – отвратный напиток, но тот, кто начал пить, пьет его более и более…
Один из жрецов дьявола встал посредине, рядом с мамалои. Он сорвал с себя маску, сбросил с плеч шкуру, остался совершенно голым; тело его было причудливо размалевано кровавыми полосами, руки были сплошь в крови. Все замолчали – нигде не раздавалось ни звука, и только маленький барабан Гуна жужжал тихую прелюдию к дьявольскому танцу, к танцу Дом-Педро, который должен был сейчас начаться.
Танцор в течение минуты стоял неподвижно, не шевелясь. Потом он стал медленно покачиваться взад-вперед, сначала двигая одной только головой, а потом и всем туловищем. Все его мускулы напряглись, и охватившее его возбуждение, словно магнетический флюид, передавалось другим.
Все глядели друг на друга; еще никто не трогался, но нервы у всех были напряжены. Наконец жрец начал плясать. Он кружился сначала медленно, а потом все скорее и скорее. И все громче и громче звучал барабан Гуна, к коему вслед за тем присоединился и Гунтор. Черные тела охватило движение: замелькали поднятые ноги и руки. Танцующие пожирали друг друга взглядами; несколько человек схватились попарно друг с другом и закружились в танце. Играли Гунторгри и мощный Ассантор – его перепонка, сделанная из человеческой кожи, издавала яростный, возбуждающий вопль дикой страсти.
Так все они и скачут, так и пляшут и выгибаются, сталкиваются, набегают друг на друга, совершают громадные козлиные прыжки, падают на землю, бьются о нее головами, снова вспрыгивают, машут руками и ногами, и беснуются, и кричат в диком ритме, который им задает жрица-мамалои. Гордо стоит она посредине, вздымает высоко церемониальную змею, поет свою песнь; около нее суетится папалои, брызгает из большой лохани кровью на чернокожих, и они прыгают все безумнее и все яростнее завывают, схватываются друг с другом, срывают с тел красные тряпки, горячий пот струится с голых тел. Пьяные от рома и крови, подхлестываемые животной страстью, они прыгают друг на друга, как звери, бросаются на землю, вскидываются на воздух и впиваются жадными зубами один другому в мясо. И я чувствую, что и сам должен броситься в этот дьявольский танец. Отрицая все разумное, остервенелые стенания наполняют храм; никто не поет больше – посреди месива тел разносится лишь дьявольская скандировка: ао-боа-боа! ао-бао-бао!
Я вижу, как мужчины и женщины
