видели эти стены. Здесь он был счастлив со своей Хавроньей, и здесь же закрыл ей глаза. Отсюда сбежал с маленькой Славуней, пытаясь скрыться от терзающей душу боли утраты, спрятаться от потери, но вновь вернулся через много лет в надежде на счастье, теперь уже дочери. Здесь мечтал нянчить в будущем внуков, и отсюда, в окружении близких, уйти в конце пути дорогой предков к Калиновому мосту, но вновь беда постучалась в дверь.
— Да стой же ты, холера. — Хлопнули брызгами дождя и натянулись поводья. — Приехали ужо. — Сани качнулись и встали. — Перв обернулся к воинам. — Погодите чуток, дочку предупрежу, и тогда занесем. — Он спрыгнул в мокрый снег, и ловко вбежав по ступеням, толкнул дверь. — Мы дома, Славушка. Встречай. — Но тут же осекся, едва не присев от неожиданности.
Мелькнувшей тенью, взъерошив волосы на непокрытой голове воеводы, в дом неожиданно влетела огромная черная птица, и сделав почетный круг по комнате, каркнув и зацокав острыми коготками, на крышку стола опустился Орон.
— И где мой каравай? — Склоненная голова с выпученными недоумением глазами, выразила всю глубину возмущения пернатого. — Ну что за люди? Никому верить нельзя, ничего оставить нельзя. Даже дома сопрут.
— Куда же ты грязными лапами. — Рявкнул Перв подхватив из угла веник, размахнулся и резко запустил его в наглую птицу. Но не попал.
— Подумаешь, чистюля какой. — Ловко увернулся Орон. — Ворон птица священная, такое обращение с ней непотребно. Ей особый подход нужон. Обходительный. — Возмущенно прокаркал, но все же слетел со стола и опустился на лавку.
— Веди себя прилично, блохастый, тогда никто трогать и не будет. — Глядя на происходящее ни смог не улыбнуться Перв.
— На себя посмотри... Обувку не стряхнул, грязь в дом занес, полы испачкал, а мыть кому?.. Я не согласный. Вот всегда так у вас людей, в своем глазу бревна не видите, а в чужом соринку разглядеть готовы. — Каркнул, как ни в чем не бывало ворон, и принялся чистить перья.
— Папка! — По лестнице из спальни сбежала Славуня и повисла на шее отца.
— Доченька. — Прижал тот ее к груди, погладил и поцеловал волосы. — Как ты тут одна?
— Где он? — Она не ответила на вопрос, словно не слышала, и отстранилась. Ни капли слез в глазах, только грусть. С этого момента плакать нельзя. Надо быть сильной. Всю волю в кулак. Верить. Только вера поможет, и еще ждать, как бы это не было трудно. Раскиснуть значит сдаться, тогда конец. Она будет рядом, примет и переживет все вместе со своим Богумиром.
— Тут. — Опустил глаза Перв. — Сейчас вои занесут... — Он вздохнул. — Ты приготовила мою комнату?
— Нет. Богумира положат у меня. — В глазах решительность и упрямство, и ни капли сомнения в голосе.
Отец сразу все понял. Спорить с дочерью бессмысленно. Она приняла решение, и уже не отступит.
Он кивнул и вышел из дома. С улицы раздался его голос. Что говорит воевода, за закрытыми дверями не разобрать, но и так понятно, что распоряжается.
— Правильно. — Неожиданно каркнул ворон. — Только так и ни как иначе. — Любовь, вера да упрямство победит любую напасть.
Слава ему не ответила. Зачем сейчас слова.
***
Из всех проявлений природы, весна занимает особое место. После долгой стужи приходит наконец долгожданное тепло. Возвращаются сбежавшие от морозов птицы, наполняя мир щебетом возрождения. Зеленеют легкой дымкой проклевывающейся травы и распускающейся листвы луга и лес. Облака зацветающей вишни в жужжании пчел на фоне голубого, бездонного неба наполняют мир. Первые, еще робкие цветы, радуют нежностью глаз, а теплый, все еще влажный, наполненный ароматами пробуждения ветер, ласкает кожу и гладит волосы. Время зарождения любви, и рождения жизни.
Слава редко выходила из дома, все время проводя рядом с женихом. Дни шли за днями, но ничего не менялось. Он все так же лежал бледный, как полотно, и не шевелился. Она частенько припадала ухом к его груди, и слушала как бьется очень редко и тихо, словно боясь разбудить своего хозяина сердце. Дыханье вообще не было, но частенько посещавший их волхв — Сирко, сказал, что парень дышит, и в доказательство поднес к его приоткрытым губам отполированный нож, на котором тут же проступили капельки остатков следов дыхания.
— Рана вроде затянулась, и жизнь в парне есть, это видно. Должен был бы давно прийти в себя, но от чего-то не поднимается, словно его держит на кромке что-то. Ума не приложу, в чем дело. — Мотал головой угрюмый Сирко. — Напои его вот этим. — Он отвязал от пояса маленькую деревянную флягу, и протянул Славуне. — Вчера полночи по болту лазил, травку нужную собирал, потом варил в полутьмах, до самого рассвета, она, видишь ли ты, травка эта, только в полночь силу свою чудодейственную набирает, при молодой луне. Едва не утоп в топях. Ты пяток раз Богумира напои. Если в себя не придет через день, то тогда уж я бессилен, тогда только боги парня поднять смогут. Молись, девочка и верь.
Снадобье не помогло. Богумир все так же лежал, едва дыша, и все так же редко билось его сердце. Черные нити отчаяния начали потихоньку оплетать душу девушки, сдавливая сердце.
Перв, так тот давно махнул на все это лечение рукой:
— Душа из него ушла. Не поднимется он уже никогда. Тело без души, оно как, то свежеспиленное дерево, с виду сок вроде и есть, а вот жизни уже нет. Жаль пацана. Геройский был. — Он посмотрел в мокрые от слез глаза Славуни. — Ничего не поделаешь, дочка. Судьбу надо принимать такой, какой ее нам боги дают. Парня мы не бросим. Совесть не позволит, и люд столичный не простит.
— Любовь не позволит. — Слава вытерла глаза и посмотрела на отца так, что тот понял, она ни за что не отступится. — Если ему и суждено будет умереть, то и я жить не буду, уйду следом.
— Не дури дочка. Ты что удумала? Жизнь нам богами дадена. Самой себя лишать ее, это грех великий, такое не прощается. — Округлил глаза ужасом воевода.
— Богумир бог! — Зло выкрикнула Слава. — Он ради меня отказался от бессмертия. На все пошел, ради любви ко мне. И я пойду, а он, там на кромке, встретит,
