Глава 11
А в это время молодая монахиня, которая впустила Амадею, повела вновь прибывшую прямо в гардеробную. При этом она не сказала ни слова, но доброжелательная улыбка и теплый взгляд говорили сами за себя. Амадея все поняла. Было нечто глубоко утешительное в том, что ее встречали молчанием. Она мгновенно почувствовала себя в безопасности и осознала, что здесь ее истинное убежище. Монахиня окинула взглядом ее высокую, тонкую фигуру, кивнула и вынула простое черное платье, доходившее до щиколоток, и короткое белое покрывало. Монахини носили другие одеяния, но Амадея знала, что пройдет шесть месяцев, прежде чем ей позволят носить такое же, и только в том случае, если сочтут ее достойной. Тогда старшие монахини должны будут проголосовать за нее. А сейчас ее одежда указывала на статус новенькой, желающей вступить в орден. Черное покрывало она наденет, когда примет постриг, а до этого еще восемь лет.
Монахиня оставила ее на несколько минут, дав время переодеться. Отныне ее обувью станут грубые сандалии на босу ногу. Кармелиты считались орденом босоногих монахов и не носили туфель, что составляло часть страданий, которые они претерпевали за веру.
Амадея, дрожа от волнения, переодевалась. Наверное, она не чувствовала бы себя счастливее, даже облачаясь в подвенечное платье. Она не знала, что то же самое испытывала ее мать, надевая белое платье, сшитое собственными руками из кружевных скатертей. Сегодня Амадея обручается с Иисусом. Само же венчание состоится через восемь лет. Как долго ждать!
Вернувшаяся монахиня сложила одежду Амадеи и ее ботинки в корзинку для бедных. Все остальное мать пообещала сохранить, на случай если дочь передумает. По правде говоря, Беата была просто не в силах расстаться с вещами Амадеи, как это бывает с родителями умерших детей: они хранят все мелочи, все игрушки, не в состоянии оборвать последнюю невидимую ниточку связи с прошлым.
Но для Амадеи это уже ничего не значило. Ее жизнь здесь.
Облаченную в новую одежду, ее отвели в часовню, где собрались остальные монахини. Им предстояло долгое молчание, в продолжение которого молящиеся старались заглянуть в свои души, вспомнить совершенные грехи, плохие мысли, мелочные ссоры, желание вкусно поесть или вновь обрести те удобства, которых они были лишены. Каждой следовало стремиться отречься от всего земного. Поразмыслив, Амадея упрекнула себя в том, что сильнее привязана к сестре и матери, чем к Иисусу. Никто не объяснил ей, что означает это молчание. Но она уже знала об этом раньше и постаралась с пользой провести время.
Когда монахини пошли обедать, Амадею отвели в кабинет матери-настоятельницы. Амадее следовало поститься до ужина, что было ее первой жертвой Богу. Мать-настоятельница тоже пожертвовала обедом, чтобы поговорить с новой послушницей.
— У тебя все хорошо, дитя мое? — участливо спросила она, поприветствовав ее словами «мир тебе», которые Амадея повторила, прежде чем ответить на вопрос.
— Да, спасибо, матушка.
— Мы счастливы принять тебя в наш круг.
А община была велика. В эти дни многие обращались к духовной жизни. Да и лекции Эдит Штайн сделали свое дело. И хотя шумиха вокруг ордена кармелитов отнюдь не радовала настоятельницу, многие, в том числе и эта молодая девушка, выражали желание служить Господу. Эдит Штайн постриглась год назад под именем Терезы Бенедикты во Христе, и Амадее еще предстояло встретить ее, хотя все выражения восхищения и почитания были здесь строго запрещены. Это была община сестер, а не собрание индивидов с различными характерами и идеями. Они тут, чтобы поклоняться Христу и молиться за всех, в этом их предназначение, как напомнила Амадее мать-настоятельница, и девушка сказала, что все понимает.
— Ты будешь делить келью с тремя другими сестрами. Разговаривать можно только за столом и перед сном, и только о делах общины, ни о чем ином. Здесь у тебя не должно быть подруг. Все мы подруги Христа.
Амадея вновь благоговейно кивнула.
Мать-настоятельница, высокая худая женщина неопределенного возраста, с проницательными глазами и добрым лицом, понравилась Амадее. С этого дня она станет ей настоящей матерью, которая будет помогать Амадее, охранять, оберегать ее, и Амадея должна ей подчиняться, как и другие монахини. Отныне у Амадеи — другая семья, и для нее никто более не существует. Господь позволил ей жить с матерью и сестрой до восемнадцати лет, но теперь это время закончилось, и она может лишь по доброте душевной писать им. И молиться за них. Ей сказали, что правила ордена позволяют писать домой раз в неделю, но прежде всего — работа и молитвы.
Амадею прикрепили к прачечной, если останется время, велели еще и мыть кухню. Если же она успеет выполнить все задания, разрешат работать в саду, что считалось привилегией и честью. Мать-настоятельница напомнила ей слова святой Терезы Авильской о том, что Господь входит в сердце, когда мы остаемся в одиночестве. Амадея должна была как можно больше работать и постоянно молиться. Главными событиями дня были мессы.
— Помни, святая Тереза учила нас, что для молящегося главное — не думать, а безоглядно любить. Ты здесь для того, чтобы любить сестер и мир. А со временем, если Господь благословит тебя призванием, ты станешь Его невестой.
Все это казалось Амадее огромной ответственностью и честью, которую она пока ничем не заслужила. Но постарается заслужить. Амадея уже придумала себе новое имя. Она станет сестрой Терезой Кармелитской. Но пока ее как всего лишь желающую вступить в орден станут звать сестрой Амадеей. После ужина Амадее должны были показать ее келью. Она уже знала, что одним из правил орденского устава было воздержание от мяса — для всех, кроме больных, которым требовалось специальное разрешение доктора. Но от этой роскоши Амадея могла легко отказаться, так как еда никогда не играла определяющей роли в ее жизни.
Обед и краткий отдых были завершены к тому времени, когда мать-настоятельница закончила беседу с Амадеей и та присоединилась к другим монахиням, читавшим литанию в честь Пресвятой Девы. Амадея старалась сосредоточиться на молитвах, а не на том, о чем говорила с ней мать-настоятельница, хотя Амадее многое нужно было осознать.
После литании и чтения Евангелия ее отослали мыть кухню. Почти весь остаток дня она провела, ползая по полу на четвереньках и молясь, а затем помогала готовить ужин. Все монахини были постоянно заняты работой и молитвами, поэтому молчание было так важно.
К тому времени как они пошли к вечерне, Амадея чувствовала себя усталой, но возбуждение ее не проходило.
Наконец звон колокола возвестил ужин. Амадея ничего не ела с самого завтрака, но и тогда была слишком взволнована, чтобы как следует поесть. Сейчас перед ней поставили тарелку с бобами, картофелем и овощами. На десерт были фрукты из монастырского сада. За ужином монахини тихо переговаривались. Среди них были ровесницы Амадеи в одежде послушниц и в одеяниях желающих вступить в орден. Заметила Амадея и совсем молоденьких девушек, но, возможно, они просто очень молодо выглядели. Монахини в черных покрывалах казались ей святыми: ангельские лица, отрешенные улыбки и теплые, понимающие взгляды. Никогда еще Амадея не чувствовала себя такой счастливой. Некоторые дружески заговаривали с ней. Она обратила внимание на то, что несколько монахинь помоложе заботились о престарелых, которые были привезены к столу в инвалидных колясках и казались добрыми бабушками в окружении дочерей и внучек. После ужина последовали полчаса отдыха: монахини показывали друг другу образцы вышивок для облачения, которое они шили священникам, потом началось получасовое чтение общих молитв. Следующие два часа все молились в молчании, а после заключительной общей молитвы разошлись по кельям. Назавтра предстояло встать в половине шестого и к шести идти на молитвы. Они будут молиться два часа перед восьмичасовой мессой. Завтрак, работа, покаяние, потом обед. Тяжкий труд и молитвы… Но ничто в этом суровом распорядке не пугало Амадею. Она знала, на что идет, и именно этого хотела, ее жизнь отныне будет заполненной, а сердце — легким. Ровно в десять, войдя в келью, она увидела двух послушниц и одну новенькую, как и она сама. Они обменялись кивками, улыбнулись друг другу и потушили свет, что бы переодеться в ночные сорочки, сшитые из грубой шерстяной ткани, колючей даже после сотни стирок. Кельи не отапливались, рубашки немилосердно кусались, но то считалось очередной жертвой, которую девушки приносили добровольно: ведь им предстояло стать невестами Христа распятого, умершего в муках во имя людей. Это самое малое, что они могут сделать для него. Амадея знала, что со временем привыкнет ко всему. На секунду она вспомнила о тонких шелковых и батистовых сорочках, любовно сшитых матерью, и тут же тяжело вздохнула: значит, завтра, ей придется причислить к своим грехам еще и этот. Она не должна приносить в дом Божий подобные воспоминания. А если они все-таки будут вторгаться в ее жизнь, придется нести покаяние и немедленно отрекаться от таких мыслей. У нее нет времени на то, чтобы скорбеть о былой роскоши.
