– Как вы узнали, что он предатель?
– Начались провалы операций. Мы вычислили его по этим провалам.
Белосельцев не мог объяснить свою слабость. Словно его опоили дурманом. Хотелось лечь и закрыть глаза. Стать плоским, как кровельный лист, чтобы принимать на себя давление небес, распределяя его равномерно, по всей поверхности, слабо звеня и вибрируя в такт небесной мембране.
– Какие были провалы?
– Нападение на полицейский патруль в Давейтоне. Минирование здания сталелитейной компании в Йоханнесбурге. Атака на ферму в Тсипизе. Создание склада оружия в Умплази. Наши товарищи гибли, попадая в засады. Их расстреливали на дальних подходах к цели. Кто-то из тех, кто был связан с планированием операций, информировал полицию и безопасность. Мы сверили множество фактов. Подозрение пало на одного из наших людей. Мы посвятили его в ложную операцию, сообщили, что намерены минировать супермаркет в Порт-Элизабете. Тут же полиция оцепила супермаркет, три часа вела обыски и облавы. Мы судили предателя и уничтожили.
Лицо Чико дымилось, плавилось, отекало, как черный воск. Он пропадал, терял очертания. Белосельцев обморочно, меркнущим разумом, понял, что Чико скоро умрет. Небо вибрировало над ними обоими, и это была вибрация смерти.
– Я пойду, – сказал Чико, вставая. – Сегодня вечером мы сможем повидаться у профессора Маркиша.
– Спасибо, Чико. – Белосельцев провожал его до дверей. И когда тот вышел, он лег плашмя на кровать, чувствуя над собой рябое, пульсирующее небо, не в силах избавиться от мысли, что Чико скоро умрет.
Глава пятнадцатая
Белосельцеву нужно было заплатить за отель, и он решил разменять доллары. Спустился в холл, подошел к окошечку банка, протянул служителю стодолларовую купюру. Но тот виновато улыбнулся коричневыми губами и вернул деньги:
– К сожалению, мы ведем обмен банкнот достоинством десять долларов и ниже.
– Почему? – удивился Белосельцев.
– Поступило сообщение, что начали ходить фальшивые купюры в пятьдесят и сто долларов. Мы не можем рисковать.
Это был еще один признак прифронтового государства. Враг посылал в Мозамбик не только легкие самолеты с диверсантами и грузом взрывчатки. Не только военных советников, обучавших отряды повстанцев. Но и вбрасывал фальшивые доллары, обрушивая рынок страны.
– Не огорчайтесь. По дороге в Ресано-Гарсиа заедем в аэропорт. Там у меня знакомый чиновник, – это произнес Соломао, возникший из стеклянной карусели дверей, заметивший огорчение Белосельцева.
Стоянка машин была густо усыпана фиолетовыми лепестками акаций, сбитых ночным ливнем. Сквозь деревья зеленели неспокойные буруны океана, на которых отражалось туманное солнце. Они укрылись от влажной духоты в прохладный салон машины, покатили. Под колесами заструилась, задымилась фиолетовая поземка опавших лепестков. К ветровому стеклу прилипли крохотные нежные крыльца.
Улица Ньерере, в супермаркетах, банках и трестах, была похожа на длинный пирс с омертвелыми кораблями. Сквозь толстые стекла с остатками фирменных знаков виднелись пыльные, без товаров, прилавки, безлюдные, опечатанные офисы. У дверей закрытого, с поломанной вывеской бара охранник положил подбородок на винтовочный ствол. В витрине с обломками манекена был наклеен плакат – черный кулак, сжимающий автомат, и надпись: «Борьба продолжается!»
Они приехали в аэропорт. В этот час между утренними и вечерними рейсами здание казалось пустынным. Рекламы авиакомпаний были обшарпаны и линялы. Соломао постучал в окошечко банка, улыбаясь, что-то объяснил служителю. Тот принял у Белосельцева доллары и куда-то ушел, видимо, чтобы их проверить.
Они стояли у окошечка разговаривая. Снаружи зашумело, залязгало. Дальняя дверь отворилась, и в зал быстро, скачком, вошел офицер в пятнистой форме, гибкий, глазастый, похожий на леопарда. За ним потянулась нестройная многолюдная вереница пестро одетых юношей, худощавых, растерянных, бестолково покорных. Наполнила зал, загибаясь вдоль стен, мерцая множеством больших тревожных глаз. Несколько солдат с окриками ровняли шеренгу.
– Новобранцы, – сказал Соломао, сочувственно оглядывая молодые лица с яркими, вспыхивающими белками, пухлые юношеские губы, робкие курчавые бородки. – Должно быть, в Бейру, в провинцию Софала. Там усиливаются бои. Войска несут большие потери.
Пожилая женщина прижималась к юноше в джинсах, в нарядной оранжевой шапочке. Брала его худую руку, гладила, заглядывала в глаза. Что-то непрестанно говорила. Солдат в форме, выравнивая шеренгу, оттеснял ее. Она послушно отступала, а потом опять прижималась к сыну. Тот смущался. Ему было неловко перед товарищами, перед командиром. Сторонился материнских причитаний и ласк. Хотел казаться твердым и мужественным.
На взлетном поле жужжали винты. Невидимый транспорт поджидал новобранцев. Офицер отворил дверь, и рокот моторов ворвался в зал. Офицер стал пропускать новобранцев в звенящее пространство дверей, останавливал, вновь пропускал. Женщина двигалась вслед за сыном, причитала все горестней, торопливей:
– Роберту, пусть хранит тебя Дева Мария!.. Ты сырую воду не пей, кипяти ее!.. Почему ты меня бросаешь?.. Я осталась совсем одна!.. Твой отец погиб на войне!.. Я думала, больше не будет войны!.. Не ходи на войну, Роберту!.. Попрошу офицера, он отпустит тебя!.. Скажу, у меня нет никого, только мой сын Роберту!..
Она страстно ощупывала его и оглаживала. Не пускала в двери, в которых жужжало и выло, затягивало сына в страшный, неведомый мир. Сын мучился, стыдился ее ласк, хотел ускользнуть от нее в эти двери, отсечь от себя ее страдание, ее трясущееся беспомощное лицо.
Солдат, набегая, оттеснил женщину. Оторвал ее руки от сыновьей рубахи, подтолкнул к дверям юношу. Она отпустила сына, и тот исчез.
– Роберту!.. – крикнула она истошно. Но дверь уже закрывали, запирали толстой железной скобой. Зал был пуст. Звон винтов удалялся. Шаркая, понуря голову, женщина брела к выходу, тихо бормоча:
– Дева Мария!.. Роберту!..
Вернулся служитель, отсчитал деньги. Когда они садились в машину, над полем с металлическим воем взлетал транспорт, оставляя в небе туманную копоть.
Они миновали утренний, казавшийся позолоченным Мапуту. Неслись по шоссе, шершаво-синему и пустому. Изредка встречались круглые тростниковые хижины, на клочках земли работали мотыгами полуголые женщины в полосатых, облегавших бедра материях. Паслись низкорослые, кофейного цвета коровы. Они мчались к границе, в Ресано-Гарсиа.
– Если наши расчеты верны, самолет должен появиться сегодня, – сказал Соломао. – Уйдет в глубину территории и будет отсутствовать день. Потом вернется обратно и уйдет в ЮАР. Мы приготовили зенитки и пулеметы. Будем его сбивать.
– Всегда в том же самом месте?
– Недалеко от границы у них военно-воздушная база. Летчику нет смысла тратить горючее на облеты, обманные петли. Идет напрямую, на бреющем полете, в район аэродрома подскока. Там дозаправка, и дальше, в Софалу, в районы боевых действий.
– Что на борту?
– Взрывчатка, оружие. Один или два диверсанта. В Софале действует диверсионное подразделение «Бур», из белых диверсантов. На прошлой неделе они взорвали сахарный завод и сто метров железнодорожного полотна. Но главный удар готовят к моменту, когда мы запустим нефтепровод «Бейра – Зимбабве».
– Нефтепровод защитить очень трудно.
– Почти невозможно. Леса, болота, труднопроходимая местность. Нужно уничтожить аэродром подскока. Тогда диверсанты из «Бура» задохнутся без боеприпасов. Операция по уничтожению аэродрома – это операция по защите нефтепровода. Но пока мы не можем определить местонахождение аэродрома.
– Маквиллен то ли намекал, то ли случайно проговаривался, что аэродром находится у океана, в устье реки Лимпопо.
– Быть может, – кивнул Соломао. – Маквиллен – гвоздь, на котором здесь, в Мозамбике, висит подрывная работа южноафриканских спецслужб. Мы выдернем этот гвоздь с твоей помощью…
Он прибавил скорость. Машина шла среди горячей белесой долины с голубыми слоистыми горизонтами. Белосельцев подумал, где окончит век этот плотный, бронзово-черный африканец – во время ночной облавы, от пули агента, на какой-нибудь уютной, увитой розами вилле. Или от взрыва машины, напоровшейся на гранатометный удар среди пыльных красных проселков. Или, дожив до старости, с курчавой седой головой, отстраненный от дел, попавший в опалу при очередной смене власти, будет устало сидеть в своем бедном одиноком жилище и вдруг вспомнит их сегодняшнюю поездку, голубые слоистые дали. И он сам, Белосельцев, утомленный старик, глядя на вечернее московское солнце, вспомнит белесую даль, одинокую пернатую пальму, волнистую синеву горизонта.
Они въехали в Ресано-Гарсиа, маленький городок в предгорьях.
Вышли на привокзальной площади. Здесь было людно, шумно. Рабочие в комбинезонах, в сапогах, с притороченными к поясу шахтерскими касками, бродили по площади, сидели в трактире, отдыхали в тени на лавках, прикладывая платки к потным лбам.
