И божьим милосердием того своего недруга царя Алегама достали есмя…, и землю его взяли есмя, и посадили есмя на том юрте на Казани своего брата и сына Магмет-Аминя царя [Посольская книга, 1984, с. 20; Посольские книги, 1995, с. 21]. Аналогичное обоснование законности своей власти в завоеванных и присоединенных государствах приводил и его внук, Иван IV, фактически поддерживая репутацию завоевателя новых «царств», т. е. именно узурпатора их тронов!
Однако самим новым подданным и вассалам московских царей (которых они называли «белыми царями», или «белыми падишахами»), не обладавшим особенно сильной верой в покровительство христианского бога, такого фактора легитимации было явно недостаточно. И чтобы новый монарх с формальной «чингисидской» точки зрения не выглядел узурпатором, они сами изобретали понятные им обоснования его власти. Так, например, ногайские мурзы и сибирские беки-Тайбугиды, стремясь придать легитимный характер сюзеренитету Ивана IV над бывшими постордынскими юртами, называли его Чингисидом, к чему сам он, впрочем, ничуть не стремился [Трепавлов, 2004, с. 282–283; 2007а, с. 94–96].[119] Тем не менее определенное преемство с прежними ханами Иван Грозный демонстрировал – возможно, за счет принятого в 1547 г. им титула царя. Как известно, ордынских и постордынских ханов в средневековой русской традиции именовали именно царями, так что Иван IV, приняв этот титул, становился равным им и, вероятно, в какой-то степени имел право на преемство их власти. Это, в частности, подтверждается фактами выдачи в 1550-е годы Иваном Грозным ярлыков своим ногайским, башкирским и сибирским вассалам: правом издания таких актов пользовались исключительно ханы-«цари», следовательно, присвоив себе такую прерогативу, Иван IV становился легитимным их преемником. Подтверждение этого преемства выразилось в выдаче в 1600 г. ярлыка царем Борисом Годуновым, причем уже не вассалу нечингисидского происхождения, а потомственному хану-Чингисиду – касимовскому правителю Ураз-Мухаммад-хану, потомку казахских ханов [Посольские книги, 2006, с. 242–243, 334; Трепавлов, 2008].
Любопытно отметить, что хотя сами «царства» уже в начале XVIII в. были упразднены как автономные единицы, и на их территории была распространена губернско-уездная система, титулы «царя Казанского, Астраханского, Сибирского» сохранялись в титуле российских императоров вплоть до падения империи [Лакиер, 1847, с. 73].
Китайский император – великий хан монголов. Сходная ситуация складывалась в отношениях Монголии с Китаем, императоры которого, начиная уже с конца XIV в. стали предпринимать попытки подчинить себе монголов, подобно тому, как ханы-Чингисиды сами подчинили себе Китай полутора веками ранее. Как мы помним, их старания увенчались частичным успехом: некоторые монгольские улусы признали китайское подданство, отдельные монгольские Чингисиды либо признавали себя вассалами Китая, либо были даже его прямыми ставленниками на монгольском троне.
Как и русских царей при завоевании постордынских ханств, китайских императоров не слишком заботило законное с точки зрения «чингисизма» обоснование их власти над Монголией. Например, когда ойратский Тогон-тайши в 1430-х годах расправился со своими соперниками Аруктай-тайши и Адай-ханом, он даже отправил в Пекин ханскую яшмовую печать как символ того, что верховная власть над Монголией отныне принадлежит империи Мин, а он, Тогон, признает себя ее вассалом.[120] Однако император презрительно отверг этот дар, предложив ойратскому вождю сохранить печать для себя [Покотилов, 1893, с. 49]. Как видим, китайские монархи конца XIV – первой половины XV в. чувствовали себя достаточно могущественными, чтобы (опять же подобно московским царям) обосновывать свою власть силой оружия, а не какими-то «варварскими», с их точки зрения, тюрко-монгольскими политико-правовыми средствами.
Тогда монголы сами стали искать основания легитимации власти императоров Мин и, вероятно, не столько в интересах сюзеренов, сколько для того, чтобы подчинение иноземному монарху не было унизительным для самих монгольских династов. И такое основание было найдено, им стала легенда о происхождении Юн-ло, третьего императора династии Мин. Согласно монгольской историографии, этот государь, четвертый сын Чжу Юаньчжана, основателя Мин, «на самом деле» был сыном последнего монгольского императора Китая – Тогон-Тэмура. Якобы Чжу Юаньчжан захватил беременную супругу хана-императора, которая упросила Небо, чтобы срок ее беременности продлился двенадцать месяцев, и новый супруг поверил, что это его собственный ребенок [Лубсан Данзан, 1973, с. 255].[121] Создавая этот миф, монгольские придворные идеологи решали сразу две политические задачи. Во-первых, они «констатировали», что даже после изгнания монголов из Китая на его троне продолжали пребывать потомки Чингис-хана (ведь все последующие императоры Мин были прямыми потомками именно Юн-ло) [Бира, 1978, с. 282–283]. Во-вторых, подчинение потомкам императора Юань, а не китайского бунтовщика, было незазорно ни для рядовых монголов, ни даже для знати и Чингисидов. Их не смущал даже тот факт, что Юн-ло родился в 1360 г., тогда как бегство Тогон-Тэмура из Китая (и, соответственно, приписываемое Чжу Юаньчжану пленение его беременной супруги) имели место в 1368 г., т. е. восемью годами позже…
Несколько сложнее оказалась задача монгольских политических идеологов при обосновании права на власть над Монголией маньчжурских императоров династии Цин, сменившей Мин в 1644 г. При всем желании происхождение маньчжурских государей не могло быть выведено от Чингис-хана или даже кого-то из его родственников – для этого не было даже таких зыбких оснований как в случае с императорами Мин. Поэтому в поисках легитимации нового сюзерена идеологи пошли по другому пути – по пути сближения монгольской и китайской политических традиций, восходящих корнями к эпохе Юань.
Согласно официальной версии, в 1635 г. Эчжэ, сын Лигдан-хана, последнего верховного правителя Монголии из рода Чингис-хана, сдался маньчжурскому правителю Абахаю, передав ему отцовскую яшмовую печать (ту самую, которую Тогон-тайши некогда предлагал императору Мин). Обладание этой печатью делало маньчжурского монарха законным претендентом на трон как по монгольской, так и по китайской традиции: «мандат Неба» на управление монголами перешел от Чингисидов к маньчжурскому правящему роду Айсинь Гиоро и лично к Абахаю, который годом позже, в 1636 г., и был торжественно коронован как новый верховный хан монголов, «Богдо-хан» [Базарова, 2006, с. 258–260; Горохова, 1980, с. 9; Кычанов, 1986, с. 69–71; Godwin, 1967, р. 92].[122] Так Южная Монголия признала власть «хана» Абахая. А когда в 1691 г. китайский сюзеренитет признали и северные монголы (Халха), третьему цинскому императору Канг-си было уже гораздо проще предстать в роли их легитимного правителя, имея основание в виде прецедента, созданного его дедом [Цааджин бичиг, 1998, с. 8; Soni, 2007, р. 156].
Уже позднее в монгольской историографии стали пытаться найти и дополнительные обоснования для оправдания подчинения монголов (в том числе и Чингисидов) чужеземному монарху. Например, делались попытки вывести родословную маньчжурских императоров от Елюя Чу-цая, советника Чингис-хана, именовавшегося в монгольской историографии Чу-Мэргэн-нойоном [Каполнаш, 2011, т. 283–284].[123] Создателей этой легенды не смущал тот факт, что Елюй Чуцай был киданем и не имел к маньчжурам никакого отношения: они «записали» его в «чжурчжиты», т. е. чжурчжени, предводители которых основали династию Цзинь и правили Китаем в 1125–1234 гг. [Лубсан Данзан, 1973, с. 336 (примеч. 4); Цендина, 2007, с. 213]. Надо сказать, что маньчжурский правящий род и в самом деле претендовал на родство с чжурчженями: не случайно Нурхаци, основатель маньчжурского государства, первоначально назвал свою династию Поздней Цзинь [Кузнецов, 1985, с. 121–123; Кычанов, 2010, с. 251]. Также дополнительным фактором легитимации власти маньчжурских императоров в Монголии стало, как ни странно, их покровительство буддизму – именно религиозная общность побудила монгольских князей и буддийских иерархов в 1691 г. признать зависимость от Китая, а не от России [Пан, 2006, с. 78–79; Успенский, 2011, с. 178–179; Godwin, 1967, р. 128–135]. При этом практически не поднимался вопрос о легитимации власти императоров Цин в Монголии путем породнения с Чингисидами, хотя сам Абахай, согласно официальной монгольской историографии, женился на двух вдовах Лигдан-хана, а его потомки на протяжении многих поколений роднились с наиболее влиятельными монгольскими ханами и князьями [Успенский, 2013; Цендина, 2007, с. 202; Godwin, 1967, р. 135–139].
Однако эти версии не получили серьезного распространения, тогда как версия о преемстве маньчжурскими императорами «мандата Неба» вместе с яшмовой печатью Чингисидов оказалась востребованной не только монголами, но и самими маньчжурами. Впоследствии, при создании официальной историографии империи Цин этот фактор легитимации также учитывался, в результате чего маньчжуры представали в глазах потомков как преемники не только непосредственно предшествовавшей им империи Мин, но и прежних династий, в том числе Юань [Пан, 2006, с. 164–165].
