«Смерть моя — в яйце, яйцо — в утке, утка — в зайце, заяц в железном сундуке сидит, сундук на крепкий замок закрыт и закопан под самым большим дубом на острове Буяне, посреди моря-океяна», — рассказывает в одной из основных редакций знаменитой нашей сказки Кощей Марье Моревне, упорно не желающей быть ему женою. Повествование это, влагаемое в уста зеленого старика, освобожденного Иваном Царевичем из огня в железном котле, указывает на его совечность земному, тварному миру, на его первоматериальность. «На Буяне острове, — писал А. Н. Афанасьев, — сосредотачивались все творческие силы природы, как в вечно полном и неисчерпаемом источнике. Он лежал на океане, матери всех морей, из которого вышла земля. Буян потому и остров, что находится среди беспредельного океана. Как и когда создался Буян-остров, предания молчат». (А. Афанасьев. Происхождение мифа. Статьи по фольклору, этнографии и мифологии. Изд-во «Индрик», М., 1996, с. 24). Между прочим, на этом вневременном острове действительно, как в сказке о Кощее, растет «дуб мокрецкий», который «ни наг, ни одет», то есть и засохший, и живой, с отпрысками, не развившийся, а ветры из «тутошнего», проявленно-тварного мира, приносят под этот дуб семена, зародыши, остающиеся «от суровости нечистой силы мороза — для новой жизни» (там же, с. 24 и 28). Что это за семена на острове — не «всякой ли твари по паре», взятые Ноем в спасительный ковчег — тоже остров? Но что же тогда есть смерть Кощеева? Яйцо — это семя, бросаемое в землю, которую средневековые химические философы называли и красною глиной, и торфом, и «чернью чернее черной черни» (nigro nigrius nigrum). Онтологически земля эта тождественна воде, точнее, это и есть сама вода, но только единосущная земле и предшествующая библейскому «разделению вод». Но во всех вариантах сказки Кощей именуется «царем», а в некоторых редакциях это царь, владеющий золотом: «там царь Кощей над златом чахнет»… Французский исследователь XIX столетия Фабр д` Оливе в своей уникальнейшей книге «Восстановленный Гебраический Язык» указывает на то, что слово malach, melech, moloch (царь) с изменением огласовки начинает обозначать «божественную эманацию», «вечную сущность», «эон», или даже «ангела» (Fabre d`Olivet. La Langue Hebraique Restituee. Lausanne, 1985. р. 19-20). Естественно, равносущна и обратная инверсия, не от царя к ангелу, но от ангела к царю. Само же слово эон имеет двойной смысл: с одной стороны — это исторический цикл, с другой — «вечное время» или «неподвижное движение», то есть состояние «между» временем и вечностью, в котором, согласно православным представлениям, пребывают как ангелы, так и души в ожидании Суда, Кризиса, только уже не водного, а огненного. Эонически неподвижным пребывает и «остров Буян» с его «мокрецким дубом», то есть райским древом, раздваивающимся на древо жизни и древо ведения только уже в раздвоенном сознании раздвоившегося (на мужа и жену) человека. Там, под этим еще единым древом покоится и яйцо, в котором «смерть Кощеева», а следовательно, и его рождение, и, между прочим, и его родословие: яйцо — утка — заяц — сундук = замок, то есть яйцо — птица — зверь — замок. Тот же самый Фабр д’Оливе рассказывает, что гебраическое корнесловие «рая на востоке» тождественно «неразмыкаемой оболочке» или «чреву беременной» (ibid. р.75). Но кто же тогда этот самый зеленый старик из котла, об истоках которого «предания молчат»?
Обратимся к истории уже русской. Предок Дома Романовых, а точнее, давшего России Романовых рода Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых, носил имя Федора Кошки. Кошъ (кошь) — корзина, короб, а с другой стороны — жребий, судьба. Изображения корзины, короба с рыбой и бутылью красного вина (короб также и рыба и корабль) часто встречаются в римских катакомбах, а в средневековой Европе так изображалась святая Грааль — Чаша с Кровью Христовой. А у кельтов та же самая чаша — это котел, наполненный то жертвенной пищей, то огнем. Между прочим, у героя нашей сказки где-то в соседнем царстве есть «брат Кош», к которому Кощей Бессмертный ездит «на крестины». С другой стороны, на средневековом русском языке кощей — тот, кто ведает лошадьми в дружине князя, кто ведет запасную лошадь для князя (Словарь русского языка XI-ХII вв. М., «Наука», 1980, с. 398). Но Федор Кошка — сын знаменитого Андрея Кобылы, родоначальника не только Романовых, но и Колычевых, Мотовиловых, Шереметевых… А ведь «исполнение имени» совершилось с поразительной точностью: после брака Иоанна Грозного с Анастасией Романовной Захарьиной-Юрьевой родовая линия последней прямо становится «запасным родом», а в 1613 году восходит на престол как вторая, «вместо» Рюриковичей династия Московского царства. Почему? Вспомним, что именно Андрей Кобыла, приехав в Москву из Великого Новгорода, устраивает династический брак Симеона Ивановича Гордого с тверской княжной Марией Александровной, тем самым замиряя два враждующих княжества. Подобными же делами занимается и сын его Федор Кошка в Золотой Орде. Но быть брачно-династическим стряпчим в те времена могло только лицо той же, если не более высокой крови, нежели жених и невеста. Но так оно и было! Мы знаем, что Андрей Кобыла — бежавший от Тевтонского ордена на Русь и принявший Православие потомок литовско-прусского (=русского) царя-жреца Вейдевута, посвященный также и в ведение своих прямых предков, близкого к (если не тождественного) друидическому.
Итак, «русский Мерлин»? А почему нет? В те времена Русская Церковь, строившаяся не только греками, но и варягами, связанными с кельто-ирландским духовенством, также долгое время отвергавшим диктат Рима, еще не пережила новгородско-московского разделения XV века, не была «подморожена» (по выражению К. Леонтьева) беспощадною, «авраамической» правотою Стоглава. Интересно, что британский исследователь Роберт Грейвс упоминает в связи с кельто-ирландскими королевскими преданиями Caer Vediwid — «замок совершеннейших» и Caer Vandwy, — «замок высочайшего» (см. Robert Graves. The White Goddess. New York, 1958. р. 103). Но так ли далеко от «совершеннейшего» и «высочайшего» до «бессмертного»? Здесь есть над чем подумать. Замечательно, что сам Вейдевут (имя которого часто писали как Ведивит или Вендивит, почти как у Грейвса!), живший, по преданиям, в III веке по Р.Х., приносил жертвы под сохранявшимся до середины XIX века вечнозеленым (цвет Кощея!) дубом на равнине Романове или Ромово при слиянии рек Дубиссы и Невяжи. (см. в т.ч. Сборник материалов по истории предков царя Михаила Феодоровича Романова. Изд. Костромской губернской ученой архивной комиссии. Ч. 1.СП6., с. 52). Итак, «зеленый старик», сказочный Кощей Бессмертный — предок русских царей? Или, по крайней мере, их «метапредок»? Не более и не менее.
Более. Сказка наша раскрывает иные пласты, еще более загадочные, где христианское предание соприкасается с доязыческим первоначальным. Кроме самого Спасителя, оба они знают только одного истинного царя-священника, «без имени, без родословия», предшествующего Аврааму и соответственно всей авраамической религиозной ветви, более того, первичного по отношению к ней и к присущему ей морально-социальному и правовому пафосу, создавшему многовековую цивилизацию, как, впрочем, и к идолопоклонству «язычества». Это Мелхиседек. Царь вне цивилизации, вне «смерти и времени», «царящих на земле» (Вл. Соловьев). Тот самый истинный царь melekh, эонически пребывающий в мироздании, совечный ему, тот самый, по чину которого, согласно Апостолу Павлу и всей православной традиции, священствует Сам Спаситель.
Фольклористика XIX-ХХ веков разъясняет нам, что Кощей — это зима, а смерть его — торжество новой жизни, юной любви, которую тще ищет Кощей… Что ж, отчасти это верно… Ведь в древности праздник солнца приходился именно на зимнее солнцестояние и именно в этот день, день Sol Invictus постановил святой Константин праздновать Рождество Солнца Правды, Которому поклонились цари-волхвы, цари Востока, цари от царя Мелхиседека, цари «Кощеева посвящения».
Но царство Мелхиседека, в частности, в русской народной книжности, накладывается на царство пресвитера Иоанна, баснословное Беловодье, которое искали калики перехожие, странники, староверы. Но и сам «пресвитер Иоанн» — это тот любимый ученик, который, согласно каноническому евангельскому корпусу, не умрет до скончания земного века (Ин. 21.22), сам Иоанн Богослов. Если это так, то в этом случае нам известны только очень поздние редакции сказки о Кощее. Но даже из них ясно, что вроде бы убивающий Кощея Иван-царевич это тот же самый Кощей, его другой, друг, а вражда и даже смерть — только иной облик любви. «Любите врази ваша»… Не случайно Кощей бессмертен (a-mors), и перед нами таинственный смысл самозаклания царя-священника по образу предвечной жертвы Сына Божия. Кстати, гниение плоти Кощея, источающей отвратительный запах, сожжение ее в огне и превращение в пепел — точное описание стадий «Великого Делания» средневековых философов, в котором Мастер и Камень суть одно. Смерть Кощея оказывается условной, он был и остается Бессмертным. Раздвоение же Ивана-Кощея и наделение одной из его половин "отрицательными смыслом вполне естественно, неизбежно и исторически необходимо: цари-жрецы, кроме «благодатного остатка» в лице евангельских трех царей, вырождались чрез принесение «жертвы кровавой, человеческой». И вот уже внеисторический Иван-царевич из Иоанна Богослова, любимого ученика Христова, исторически неизбежно превращается, помимо своей воли, в воинствующего насадителя «доктрины» Добрыню Малховича (тоже, кстати, «царевича»), но и предшественника Вассиана Топоркова, Малюты Скуратова и Феофана Прокоповича, творцов «концентрационной вселенной», в которой «умное золото» Кощея Бессмертного будет в конце концов заменено материальным золотом, закатной, как бы християнской цивилизации, вселенской пародии.
