Он слез с коня, стянул с себя сапоги и, засучив портки по самые колени, вошел в студеную воду. Стрельцы терпеливо ждали, пока гонец мыл холодной водой лицо, шею, а потом, разогнувшись, с наслаждением вдыхал в себя лесной дух:
— Кажись, и полегчало.
Дзинь! — тонким зловещим звуком резанула воздух каленая сталь и со стуком вошла в грудь гонца. Он рукавом рубахи утер взмокший лоб, сделал два неуверенных шага по берегу и упал лицом в мокрый песок.
— Батюшки!.. Кто же это его?! — похватали стрельцы щиты.
Но стрел больше не было, и ветер беззлобно трепал листву.
Обступили стрельцы гонца. Хмуро сделалось на душе.
— Грамота… государева за рубахой, — прошептал он. — В руки… касимовскому царю Шах-Али…
Захрипел детина, и белая холщовая рубаха, ставшая ему саваном, обагрилась кровью.
— Черемисы поганые! — возмутился сотник. — Из-за дерева бьют! Не углядишь откудова! — И уже со вздохом: — Вот еще одного православного в татаровой земле хороним. А ну, служивые, взяли его, горемычного!
Стрельцы бережно подняли на руки обмякшее тело, вытащили из-под рубахи запачканную кровью грамоту, потом вырыли здесь же, на берегу, неглубокую могилу и положили туда убиенного.
Небольшой отряд стрельцов под радостный грохот пушек въехал в Иван-город.
Сотник легко соскочил с рослого жеребца перед самыми хоромами Шах-Али. Его остановили касимовские татары, которые ревниво оберегали покой своего господина.
— Хан спит! Не велел пускать! — преградил дорогу есаул.
Сотник отстранил стражника и запальчиво молвил:
— Грамота у меня от государя Ивана Васильевича к касимовскому царю!
Шах-Али был не один. Здесь же находился и сеид. Встав коленями на коврики, они молились. «Бесовскую свою веру поминают», — подумал стрелец. А Кулшериф, не замечая гостя, шептал:
— Я прошу прощения у Аллаха! И я обращаюсь к нему с покаянием. Господин мой! Прости мне грехи, и да ниспошлет Аллах благословение на Мухаммеда и на все племя его!
Напевное звучание незнакомого языка проняло и стрельца. Он молчал, не решаясь нарушить таинство.
Когда наконец молитва была окончена, сотник дал знать о себе, тихо кашлянув. Шах-Али недовольно повернулся, весь его вид словно говорил: «Кто это такой царя в полуденный час надумал тревожить?!»
А сотник уже протягивал грамоту касимовскому правителю.
— От государя Ивана Васильевича, — упредил он гнев царя. — Гонца-то убили в дороге, вот оно кровью и запачкано.
Шах-Али взял скрученный свиток, посмотрел на цареву, о двух орлах, печать, после чего развязал бечевку. Он медленно вникал в текст. И чем дальше Шах-Али читал, тем больше светлели его глаза.
Сотник, потоптавшись у порога, решил покинуть хоромины, он сделал шаг к двери, но был остановлен окликом:
— Постой, сотник! Новость у меня есть. Я беру замуж красавицу Сююн-Бике с сыном ее, ханом Утямыш-Гиреем. На Казань еду. Ханом! Объяви стрельцам, пускай гуляют. Пусть пиво и брагу пьют за здоровье Сююн-Бике. Угощу и правоверных, пусть пьют молочную водку!
— Вот за это спасибо, царь! — радостно воскликнул сотник. — А то мы в дороге все глотки сухарями передрали! Смочить нечем!
А сеид между тем благодарил Аллаха, восторженно нашептывая все его сорок имен.
— Позвать ко мне тысяцкого! — окликнул царь стоявшего у дверей казака.
Скоро в покои царя ступил бородатый и хмурый мужик с широким разворотом плеч. «Ох и любит Иван Васильевич в тысяцкие да воеводы детин огромного роста ставить!»
— Звал, царь?
Шах-Али, глядя в голубые глаза тысяцкого, строго наказал:
— В Казань мы едем. Царем я казанским стану! Когда будем въезжать в город, самовольства не чинить! — Шах-Али сделал короткую паузу, после которой со значением продолжал: — В Казани много русских в полоне. От полона их не освобождать! Я государем послан, мне и решать! Сам я все придумаю, иначе не могу, слово я дал брату моему Ивану Васильевичу. Кто же ослушается моего приказа, наказывать буду строго, не считаясь с чином!
Стрельцы и станичники гуляли три дня: пили брагу, белое вино и пиво. Молочной водкой упились и служилые татары. Только на стенах и башнях крепости стрельцы продолжали денно и нощно держать охрану. Караульную службу несли и в городе, дабы бесчинства предупредить и чтобы покойно кругом было.
Шах-Али вступает в город
На четвертый день Шах-Али в сопровождении тысячи стрельцов двинулся в столицу ханства. Служилая рать шла шумно: играл карнай, били барабаны, пели дудки. Стрельцы больше помалкивали, сжимая в руках знамена с изображениями Иисуса Христа. Касимовские татары победно сотрясали в воздухе бунчуки, и длинный конский волос трепетал на сильном ветру.
Шах-Али возвращался в Казань победителем.
Здесь хана ждали. Ворота града были распахнуты, и Шах-Али в сопровождении огромной свиты, большей частью состоящей из казанских мурз, въехал в кремль. Следом, позванивая бердышами, лениво двигались стрельцы, озираясь на диковинные молельные дома — мечети, на устремленные ввысь минареты, на девок, стыдливо прячущих лица от откровенного и горячего любопытства молодых воинников.
Все здесь было не так, все здесь казалось непривычным, чужим и оттого, быть может, притягательным.
Вдруг на дорогу, прямо под копыта коней, выбежал старик в длиннополой рубахе. По одежде — татарин, а лопочет по-русски:
— Сынки! Сынки, родимые! Дождался-таки! — кричал он. — Заступитесь за православного! В неволе томлюсь! Вот уже и счет потерял, сколько лет минуло! Татарову одежонку на меня напялили, молиться Аллаху заставляют! Будто за скотину нас басурманы держат! — жалился старик, хватая стрельцов за кафтаны.
— Глянь, стрельцы! А никак ли православный! — загудел сотник. — Иди к нам, старик! Не дадим в обиду!
Подъехал тысяцкий.
— А ну прочь! — замахнулся он на старика плетью и уже тише, явно стыдясь своей горячности: — Не велено, родимый, не приспело еще времечко.
Старик так и остался стоять посредине дороги, а дружина неторопливо ехала дальше, туда, где стоял дворец казанских ханов.
— Так как же это, сынки? Как же это?! — растирал он по дряблым морщинистым щекам слезы обиды. — Не по-христиански это…
И стрелец, замыкающий колонну, почти мальчишка, проронил сердобольно:
— Прости, отец, не велено. Не за тем приехали! А ты жди, не отчаивайся!
Ворота строго заскрипели, а потом, растирая ржавчину, зацарапал многопудовый засов.
Наступал вечер. Сгущались сумерки.
Объяснение с женой
Шах-Али не торопился встречаться с Сююн-Бике. Он терпеливо принимал поздравления мурз, выражавших свою преданность новому хозяину, и слушал игру дворцовых музыкантов.
И лишь когда Шах-Али наскучила музыка и даже танцы его наложниц, казанский хан вспомнил о своей новой жене. Он явился на женскую половину дворца.
Сююн-Бике сидела в окружении рабынь и служанок, которые расчесывали ей волосы. Девушки первые заметили хана, они прикрыли платками лица, гибкие их фигуры при этом изогнулись, словно березы под сильным ветром. Шах-Али терпеливо ждал, когда его наконец заметит ханум.
— Ступайте! — махнула рукой Сююн-Бике, и девушки, легкие и быстрые, будто сорванные ветром, унеслись через боковые двери.
— Ты прекрасна, Сююн-Бике, время совсем не властно над тобой! О твоей красоте говорят в народе, о ней слагают легенды. Правоверные, которым посчастливилось видеть тебя, говорят, что ты хороша настолько, что твоя краса затмевает блеск звезд! Даже луна в сравнении с тобой всего лишь тусклый камень! У моего брата Джан-Али был хороший вкус, он знал, кого брать в жены.
Сююн-Бике смотрела на Шах-Али, на его широкое, поросшее длинными редкими волосами лицо, на огромный живот, который невозможно было спрятать под камзолом…
«Как же он безобразен!» — вздохнула бике.
Она нашла в себе силы улыбнуться:
— Я рада приветствовать тебя, мой повелитель. — Взгляд Сююн-Бике сделался задумчивым. — У меня к тебе есть одна просьба.
Шах-Али, глядя на тонкие пальцы ханум, которые были украшены золотыми кольцами с сапфирами, учтиво ответил:
— Я выполню любую твою просьбу. Такую женщину, как ты, разве можно обидеть отказом?
— Хан, не начинай свое правление с казней.
«Ах вот оно что?! Оказывается, речь идет не о женских капризах, не о золоте. Она решила вмешаться в дела хана и заступиться за изменников!»
Шах-Али, не в силах справиться с подступившим гневом, зло прошептал:
— А вот этого не надо! Ты — только моя жена! Я — хан! И сам знаю, что мне нужно делать!
Шах-Али развернулся и, не сказав больше ни слова, оставил покои бике.
Кинжал мурзы Чаруна
Не умел прощать обиды Шах-Али. Четвертого дня, после того как знатные мурзы приподняли его за четыре угла ковра в мечети и провозгласили новым ханом, он вспомнил про старых врагов. Стрельцы обходили дом за домом и, невзирая на чины и достоинства, хватали неугодных Шах-Али и, подталкивая их рукоятями сабель, вели на ханский двор.
