— Ленинградцем меньше, — покачал головой Максим. — Впрямь затмение.
Иронию он, конечно, максимально глубоко спрятал.
— Трагедия просто, — развел руками Паша.
Рацкевич, лихой и пьяный, рассекал по залу со стаканом, порученец держался вблизи с бутылкой, чтобы стакан ни секунды не сох. Раскаряка такая каракатица, того гляди уцапнет сотрудника. Сейчас Рацкевич что-то вкручивал оживленно оркестрантам, те суетливо кивали.
— Вальс! — крикнул Рацкевич. — Ульяна, Арбузик! Дайте классу!
Арбузов — вальс? Паноптикум-абсолют.
Ульяна танцевала тяжело, медленно, вращалась вроде бетономешалки, Арбузов прыгал вокруг, не доставая, короткий. Временами Ульяна его прихватывала, и Арбузов на мгновение оказывался в воздухе, ножками болтал. Офицеры ревели в восторге, стреляли шампанским, аплодировали, кричали «ура» и «давай».
Максим глянул на Пашу, ужели и этому в кайф, этот-то вроде другого теста. Нет, заливается, как дитя от погремушки.
— А теперь — нашу новую! — завопил Рацкевич, выхватил пистолет, пальнул в потолок.
К Празднику по заказу песенники из Творческого Союза дали новую хорошую песню.
Песня грянула. Слова знали все — Рацкевич обязал выучить специальным приказом.
Если ты встретился с бешеным псом,В пса стреляют.Если змея заползла в твой дом,Гадину убивают.С немцем кровавым как быть с врагом?Люди советские знают!
Ритм сменился, но чета Арбузовых приспособилась и к новому, только Арбузов теперь вертелся, а Ульяна скакала.
Штыком его, заразу,Да так, чтоб заорал!Чтоб вывалился сразуТот хлеб, что он сожрал.
И особо громко:
Чтоб вывалился сразуТот хлеб, что он сожрал.
Рацкевич шустро перемещался, размахивая стволом, заглядывал в рты, все ли поют.
Всех. Белобрысых, и черных, и рыжих.Толстых и тонких — всех истребим.Смертью грозишь нам, поганец! Умри же!Пуля просвищет. И меньше одним!
И снова вальс:
Узнай, что значит русский гнев.Мы не Париж, не Дания.И, вся от страха побелев,Ты будешь выть, Германия.
Ты будешь в горе косы рвать,Метаться на ветру,И немки подлые рожатьНе смогут немчуру.
Максим слова знал нетвердо, недооценил как-то спьяну серьезности приказа, но последние строки запомнил хорошо. Немудрено, выразительные:
И немки подлые рожатьНе смогут немчуру.
Максим вспомнил попадающее в лад «сегодня будем вас бомбить, а завтра хоронить».
Пройдем великою грозой.Дыхнем дыханием зимы.И над немецкою слезойСмеяться будем мы.
Рацкевич пролетел мимо, Пашу на ходу ткнул стволом под ребра от полноты чувств так, что тот искривился напополам.
Будь им земля могилой!Край мой не покорить!Дай нам, о, Родина, силыБить! Бить! Бить!
«Бить-бить-бить» сбисировали еще много раз. Угомонились, наконец. Максим пошел поздороваться с Рацке-вичем.
— А, ты, сикамбр лядащий! Тихо пел, падла! Коньяку ему, живо… Давай, выродок, с праздничком! Не-ет, целиком, целиком! Весь стакан! Вот, это по-нашему, по-ленинградски, сука! Еще стакан ему…
Максим с ужасом обнаружил, что стакан вновь полон, но тут, на счастье, начальника унесло дальше.
У туалета Максима столкнулся со Здренко, тот шел, как уже однажды, шатаясь и с алыми глазами, из которых чуть не лучи по темному коридору шаяли. Налетел на Максима.
— Фил Филыч, что с вами?
Тот не узнал, отодвинул с пути, а точнее — прошел как сквозь, бросил в сторону загадочное: «Они опять делали это».
Которое это?
Шоу уродов.
Рацкевич набрался сверх всяких зюзь, сшибал столы и сотрудников, палил в окно. Оставалось надеяться, что упадет и уснет. Нет, порох еще играл в пороховницах, заставил порученца снять брюки и трусы, засунул ему кой куда цветок розу, приказал кукарекать.
Максим счел за благо улизнуть незаметно.
Ночью еще в одиночку догнался, грамм 250, заснуть не мог, ходил по комнате, рисовал в воображении диковинные картины.
На Дворцовой, допустим, можно построить лабиринт. Такой, чтобы из группы запущенных посетителей один точно сгинул. Пожранный чудищем-монстром. Нет, чудища не надо, город будет пустой, туристы только на вертолетах.
Ловушка. Разверзается булыжник в одном месте вдруг под тобой, и бздык. Остальные даже не видят, куда делся, но знают, что минус один — всегда. Играют-риску-ют, идут в лабиринт, большие деньги платят за острые ощущения.
Или вождь — Гитлер там, или Сталин, кто войну выиграет — в приказном порядке отправляет граждан в лабиринт рисковать. Методом жребия со всего населения раз в месяц набирается десяточка-дюжинка: добро пожаловать в град-призрак пободаться с фортуной. Чтобы не расслабляться после победы, в тонусе нацию держать.
Точно… Можно ведь весь город в таких ловушках! Чтобы приехало дюжина. А выжило трое, зато троим этим уважуха и денег пожизненно и с избытком.
Заснул, в результате, не раздевшись.
138
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
139
Выдав тете вареной картошки, Чижик тихо собралась и вышла на цыпочках. Тетя не обратила: уплетала картошку с влажным урчанием, как зверь, чавкала и пыхтела.
Картошка образовалась путем обмена на нее праздничного вина. Тетя к спиртному была безразлична, заставила Свету обратить вино в хлеб и т. д., а Чижик взяла да сжульничала. Тетину бутылку обменяла, а свою нет. Жульничать ей приходилось нечасто, стыдно было, и боялась, что тетя поймет — ан вот, рискнулась.
С бутылкой теперь этой и выскользнула на улицу. Идея-то была двинуться к Вареньке, но по дороге расхотела. Еще вина пригубив, Варенька вовсе замучает все на ту же болезненную разговорами тему.
А больше пойти и некуда. Разве на улице выпить. Одной. Понимала задним умом, что так будет: штопор с собой прихватила. Холодно, но вино-то согреет. Пробка оказалась что твой цемент, не высовывалась. Оставив попытки, стала Чижик высматривать человека поприличнее. Высмотрела: не дистрофик, и лицо порядочное, даже улыбнулся Чижику, чего на улицах теперь не сыскать. В треухе, хоть и с бородой. Поделилась проблемой.
— Не вопрос! — опять улыбнулся человек, ловко дернул штопор, чпок. — Держи!
Протянул Чижику штопор.
Сам бутылку как-то хитрыми круговыми движениями в руке поболтал и хоп! — приложился! Да надолго, Чижик дар речи аж потеряла.
— На! — протянул человек бутылку. — Осталось еще!
И ушел.
Осталось, но очень мало. Чижик допила. Было обидно. С другой стороны, сама же и сжульничала с бутылкой: вот и наказание. С третьей стороны: лично на нее выдана бутылка, имела право…
Поплелась домой. Едва дверь открыла, зашумела тетя:
— А кровь? Кровь принесла? Где кровь, ворона?!
140
— …считаю необходимым внедрить, Михал Михалыч.
— Можно и внедрить, — процедил Рацкевич. — Ты лучше скажи, ты меня, что, за козла держишь?
Вид Рацкевич имел бледный, платок на лбу и банка рассола поверх документов. Дышал тяжело.
— Товарищ генерал… — опешил Максим.
— Ты, сука, коньяк мой не выпил вчера. Брезгуешь, хрен сохатый? В Маскве лучше коньяк?
— Товарищ генерал, мне два стакана подряд сложно, я…
— Пел тихо, сука. Слова не выучил? Здесь сейчас у меня споешь! А, сука, капелла! Коньяк не выпил, пел тихо! За козла?
Рацкевич заводился. Скомкал документ, раскомкал, разорвал в клочки.
— А ушел почему рано? Ушел рано, спрашиваю, почему?! — рявкнул Рацкевич, швырнул клочки. Хорошо не в лицо, а то как реагировать? Никак — позорно, а как — опасно.
— Много дел с утра было, товарищ генерал.
Рацкевич вытащил пистолет, понюхал дуло.
— Ты, падло, почему тихо пел, ты чего не отвечаешь?
— У меня слуха нет, товарищ генерал.
— А у кого есть? У меня, сука? Нет, сука! У Здренки? На нем медведь оттоптался по полной, а он пел, горланил во все жало. Прилежно горланил, сука! А тебе, значит, в падлу с нами петь?
— Это не так.
— А коньяк почему не выпил?
Пошло про белого бычка. Рацкевич выстрелил в потолок, и это его как-то вмиг успокоило. Щелкнул суставом, дотянулся до тумбочки, выудил коньяк, две рюмки. Не стакана хоть.
— Давай… — сказал Рацкевич. — За Победу. Чего внедрять-то собрался, я не расслышал?
141
— Мы, доча, в море-то бывало с отцом выплывем, я на матрас надувной заберусь, а он меня так качает, качает… И тепло вокруг, так те-епло. И даже вода тепла-ая!
