Повар норову поумерил, но до конца не сдался:
— А хоть 15, товарищ начальник?
— Да нет же, 10. И уйди, сил нет харю твою…
158
— Вот заявление у меня, товарищ начальник госпиталя.
— О чем?
— Там указано.
— Отправить на фронт по специальности… Настя, да ты очумела! А я с кем останусь! Да у меня старухи одни да пигалицы-неумехи… Ты что! Никуда не отпущу. Ты одна здесь настоящий специалист осталась!
— Я — на фронт.
— Настя! Я не отпускаю! Настя, вот что, хочешь я тебя — старшей медсестрой? Я давно собирался, да ты была при…
— Я. Хочу. На фронт.
— Да что тебе там — медом намазано? А здесь — не фронт?! Меньше ответственности?! Раненые — не люди?! Пайка фронтового захотела?!
— Вы не можете так говорить.
Настя была неприхотлива, существовала на служащем пайке, да на рядовой госпитальной подкормке в дневную тарелку супа, да на саговой каше. Пивные дрожжи у нее были запас и танковый жир: мазала на хлеб, и нормально. Начгоспиталя устыдился:
— Прости старого дурака, с языка совралось… Все же на нервах. Останься, Настя! Я тебе чем могу…
— Я не могу теперь здесь. Вы не понимаете.
— Да понимаю, Настя, понимаю я! Все же заметно! Всем же заметно было, кроме этого олуха… Ну как же мы без тебя? Умоляю, останься!
159
Генриетта Давыдовна выткнула радио, и до середины дня никто не догадался. Так заморозилось время. Лишь в середине дня Патрикеевна сообразила, что радио выткнуто, а полдня так и жили.
В начале войны было по-другому. Генриетта Давыдовна сама просыпалась за четверть часа до шестичасового писка черной тарелки. Ждала-ожидала, прислушивалась. За минуту-другую Александр Павлович не вытерпливал, снарядившись кое-как выскакивал в коридор, Генриетта Давыдовна влеклась следом. У репродуктора уже крюко-хвостил Бином с озабоченным Юрием Федоровичем, Патрикеевна болтала ногами на сундуке. Варенька и Арвиль частично: эти головы из комнат высовывали. Слушали перечисление направлений, генералов и населенных пунктов, потом обсуждали, Юрий Федорович и Александр Павлович пыхтели над картой.
Постепенно интерес принизился, потом вовсе иссяк, но тарелка работала. Она же и тревоги передает! А вот теперь Генриетта Давыдовна, ввиду бессонницы, озлилась, что тарелка будит в шесть, и вообще ее выткнула, и до середины дня никто не замечал.
160
Стационар в ЭЛДЭУ располагался в подвале, вытянутом вдоль Невы до самого Эрмитажного театра. Параллельно, за стенкой, шел подземный ход: исследуя его, Максим слышал кашель и тихие разговоры. И странное глухое жестяное уханье — в первый раз Максим решил, что так акустика преломляет бомбы, а это машины подпрыгивали на горбатом мостике Зимней канавки.
Ученые содержались плотно, койка койке спинку греет, только сбоку относительно свободный проход, но ухитрялись ведь работать по своим наукам! Упорный контингент. Суп вот выпарили, а так — многие при тусклом свете мигасиков читали явно научные по толщине книги, кое-кто вел записи, а один даже что-то чертил размашисто. Максим было заглянул, ученый отпрянул, спрятал, болезненно сверкнул диоптриями. Напоминает изобретателя вечного двигателя, надо разъяснить и, может, освободить место для осмысленного ученого.
Профессор К. тоже читал: что-то бережно завернутое в газету. В остальном К. не был образцом аккуратности: мокрые в бороде сгустки, пятна еды на одеяле.
— Я извиниться пришел за администрацию, — сказал Максим. — Все отныне иначе. Виновные наказаны и… В общем, налаживаю сейчас постоянный контроль.
— То-то сегодня кормили сносно! — воскликнул К. — Неужели всегда так будет?
— Будет иначе. И вас еще привлечем к проверкам с вашим замечательным методом контроля. Вы, я понял, физик?
Максим, конечно, знал заранее, что К. — не физик.
— С чего взяли?! Я музыковед.
— Извините. Опыт поставили — по выпариванию.
— Это же элементарно, из школьной программы! И потом… Мне вот Петр Сергеевич помогал… он доктор физики. Видите, спит вот там. Мы, в общем, вместе выпаривали. Только Петр Сергеевич порцией не рискнул, он совсем слабый.
— Я вам хлеба немного принес. В порядке извинения.
— Ну вы просто бог из машины, deus ex machina! Это античного театра термин, когда вдруг появляется ниоткуда высшее существо и разрешает конфликты.
— Да я в курсе… Что-то вроде нашего рояля в кустах.
— М-м… Ну, отдаленно. Надо же, белый хлеб. Представьте, только еду во сне и вижу. А наяву — рестораны вспоминаю, банкеты. Я когда докторскую защитил, устраивал, не поверите, банкет в «Астории», и были даже трюфели…
— ТрюфелЯ, профессор.
— Да-да! Как вы меня… Казалось бы — надо забыть все это, себя не мучать, а — не могу! Вот только что Петру Сергеевичу, пока он не спал, рассказывал, как Шаляпин кушал.
— И как же?
— О! Это целая поэма экстаза. Налимов велел сечь, чтобы печень…. ну понимаете… расширялась. Поросят для него вином отпаивали. А в гречневую кашу ему — из пятидесяти рябчиков сок выжимали!
— Шаляпин такой богатый был?
— Ну! Бас номер один. В Париже у него коридор был в квартире — 100 метров. Из кухни рельса проложена, тележку с едой доставлять!
— А вы его слышали?
— Ну как же! Всегда когда в Мариинке, и в Москву езживал. Бориса пел — колосники тряслись!
— А вот Вагнер, есть такой композитор.
— Есть, — ученый К. внимательно посмотрел на Максима. — Он не в чести сейчас. Считается предтечей фашизма.
— Несправедливо, по-вашему?
Профессор задержался в ответе.
— Вы знаете… Тут однозначно сложно… Мне он, прямо сказать… не близок. Есть в нем что-то такое… сверхчеловечье. Страшное, я бы сказал. Особенно в «Вечном льде».
— «Вечный лед» — что это? Название симфонии?
— Оперы. Вернее, целых четырех опер, тетралогии. А вы почему интересуетесь?
— Да сигнал пришел… Будто действует подпольный кружок антисоветский… любителей этого Вагнера.
— Батюшки! — аж сел ученый. — И чем же они, так сказать… промышляют?
— Знать бы… Быстрее поймали бы. И что же там — про «Вечный лед»?
— Это космогония такая… как мир произошел из вечного льда и к нему, кажется, в итоге вернулся. Путаная система, как и все у Вагнера, но величественная, этого не убавить. И сюжет… Опера вообще искусство условное, но тут вообще какие-то ледяные сущности действуют. Это главное его произведение, грандиозное… в сумме часов 20. Вы понимаете в опере?
— Нет. Совсем в детстве на «Снегурочку» в Большой водили, и все. Но я понял, что грандиозное и про лед, — улыбнулся Максим. — И это ж сколько сочинять такое… Год? Три? Не угадал, вижу.
— Четверть века писал с перерывами. И как раз про «Вечный Лед» говорят, что это любимое Гитлера. Будто где-то в лесах Вестфалии строят теперь на холме огромный замок для исполнения «Вечного Льда»… каждый из склонов холма как декорация для одной из опер.
— Теперь строят?
— Да.
— Вот сейчас, в войну?
— Будто бы да. Это у Гитлера будто бы на манер религии.
— Серьезно… А скажите, ноты оперы и краткое содержание… Либретто… Они могли в городе найти?
— «Вечного Льда»… Его вообще у нас не ставили, но… Были две нотные библиотеки — в Союзе композиторов и в Мариинском театре. Первую в Москву эвакуировали, а во второй — может быть. Ну и, конечно, у частных лиц. У нашего брата музыковеда…
— А у кого именно?
— У Брехнева очень могло, но он эвакуировался. У Каплана… Можно я подумаю денек, сосредоточусь? Представлю вам потом список.
— Буду крайне признателен.
— Что, думаете, секта эта… заговорщики, собираются изучать ноты Вагнера?
— А может хотят осуществить вражескую постановку в Ленинграде.
— Господь с вами, — несколько вздернулся К. — Вы действительно не понимаете… Оперная постановка? Это оркестр 80 человек, певцы, хор… У Вагнера хоров мало, но все равно — это больше сотни человек! Столько заговорщиков?!
— Врагов народа хватает…
— Нет, ну из оперных… И потом репетировать, исполнять? Где?
— Возможна ведь, наверное, постановка камерная? С небольшим оркестром?
Идея, едва зацепившись за максимов мозг, понеслась дальше, что ком с горы.
— Да, конечно… Но это фантастика! — Профессор К. разгорячился, на них стали оглядываться. — Все равно нужно слишком много… безумцев. И потом, знаете…
К. примолк, замкнулся. Потом передернулся.
— Что, профессор К.?
— Это будет конец.
— То есть?
— Если это прозвучит в Ленинграде… Ленинграду конец.
— Разрушится?
— Сам может и не разрушится… Но люди вымрут.
161
Варя вдруг взяла с телефона пустую трубку и поднесла. Послушала. Там была немножко другая тишина, не как просто тишина. Она слегка гудела: наверное, кровь в ухе, на манер когда слушаешь морскую раковину. Представила, что там на другом конце тишины Арька. Он что-то слышит, что-то видит? Что-то ведь слышит и видит, если живой. А что-то помнит? Что он помнит?
