~~~
Рим
Суббота, 31 марта 1487 г.
Ферруччо кончил читать письмо и улыбнулся. Леонора зашептала благодарственную молитву, как с детства была приучена реагировать на любую новость, плохую или хорошую.
— Добрые вести?
— Хочешь прочесть?
— Нет, письмо адресовано тебе. Что там написано?
— Ничего такого, что могло бы возбудить подозрения. Он спрашивает, хорошо ли тебе здесь живется.
Леонора закивала головой.
— И почему, интересно, ты все время рвешься на прогулку? Что тебе на месте не сидится?
— Прошу тебя, Ферруччо. Я не привыкла сидеть сложа руки. Теперь за меня все делают другие. Мне кажется, что я стала толстая, прямо как гусыня. Посмотри, правда, я располнела?
Она по-девчоночьи закружилась перед ним, но Ферруччо увидел тело женщины. К восхищению в первый раз примешалось желание. Он тут же себя устыдил и посмотрел, не заметила ли чего Леонора. Этого ему хотелось бы меньше всего на свете. Де Мола боялся ее реакции. Она стала бы презирать его, заподозрила бы, что он пытается воспользоваться ситуацией. Или, что еще хуже, он сам возненавидел бы эту женщину, если бы заметил в ее глазах хоть слабый отсвет прошлого. Но Леонора ничего не заметила или же Ферруччо так показалось.
— Платье тебе очень к лицу. Ты держишься как настоящая аристократка.
— Кто знает, может, я такая и есть. Но ты не ответил на мой вопрос, — сказала она, уперев руки в бока и чуть поджав губы.
— Ты прекрасно выглядишь, ничуть не растолстела. И это ты уходишь от ответа. В Риме сейчас очень неспокойно, и тебе опасно выходить из дома одной, даже при служанке.
— Тогда пойдем с тобой. Прошу тебя! Я буду делать все, как ты скажешь.
Ферруччо покачал головой.
— Ты не хочешь?
— Очень хочу. Вот только я не привык гулять по улицам с дамой.
— У тебя все получится, и мне рядом с тобой будет спокойно.
Они вышли на улицу Вейо. Леонора сияла. Она прекрасно выглядела в длинной, подбитой мехом голубой накидке с широкими рукавами. Волосы, из осторожности выкрашенные в черный цвет, были стянуты на затылке желтым шнурком, но несколько прядей все равно выбивались и спускались на шею. Ферруччо заметил, какой естественной горделивостью дышит ее открытый, чистый лоб. Он предложил ей руку, и она оперлась на нее с легкостью и изяществом. Потом взглянула на него:
— Какая у тебя смешная шапочка.
— Она составляет неотъемлемую часть одежды благородного человека, — ответил он, не поворачивая головы. — А что, я выгляжу смешно?
— Я этого не сказала. Ты очень хорош. Я просто не привыкла видеть тебя таким.
Свободной рукой Ферруччо одернул пурпурную накидку. Он всегда носил ее без рукавов, чтобы было удобнее орудовать мечом, и она составляла единственное яркое пятно в его одежде. Жилет, штаны и туфли были черными.
— Почему ты всегда ходишь в темном?
— Не хочу утруждать себя выбором цвета, — угрюмо проворчал он. — Куда ты хочешь пойти?
— В такое место, где есть жизнь.
Они двинулись по Аппиевой дороге к центру города. Этим утром улица была забита повозками, и Ферруччо держался справа от спутницы, чтобы она оказалась со стороны домов. Так ее меньше забрызгает грязью, да и у него свободна правая рука, всегда лежащая на рукояти меча. Леонора была очень красива. Одежда делала ее похожей на тех новых мадонн, что быстро заполняли церкви. Там больше не было никаких отстраненных иератических изображений. Наоборот, с картин смотрели живые женщины, хоть и преображенные божественной природой.
Ферруччо поймал себя на том, что наслаждается восхищенными взглядами прохожих, деликатно уступавших им дорогу. Его охватывала не столько гордость, сколько незнакомое ощущение мира и спокойного счастья. С тех пор как де Мола пятнадцатилетним подростком покинул материнский дом и поступил в школу фехтования, он не испытывал таких чувств, теперь же наслаждался каждым мгновением.
На улице Сан-Грегорио, неподалеку от старого парка-нимфея, устроенного еще при Нероне, начали появляться магазины. Днем парк был местом прогулок, а по ночам здесь постоянно случались изнасилования, убийства и прочие преступления. Доходило до того, что по утрам в этих местах появлялись отряды стражников, чтобы собрать трупы и унести раненых, стонущих в агонии. Леонора то и дело останавливалась, чтобы полюбоваться и потрогать шелка, парчу или какую-нибудь диковинную вышивку. Ее привлекали блюда, сервизы, скатерти и прочие предметы домашнего обихода. Ферруччо спрашивал, хочет ли она что-нибудь купить, но девушка отвечала «нет» и переходила к следующему прилавку.
На пересечении улиц Черки и Сан-Теодосио, где уже ощущался запах Тибра, Леонора остановилась перед лавкой булочника. На прилавке, прямо на улице, ловкий мальчишка расхваливал блинчики, которые выпекал на сковородке тут же, на глазах у прохожих. Леонора заинтересовалась и потащила за собой Ферруччо. Мальчик смешал белую муку с яйцами и шафраном, потом вылил тесто в кипящее свиное сало, вскоре вынул блин, бросил его на тарелку, посыпал сахаром и обильно смазал медом.
— Хочешь? — спросил Ферруччо.
— Только если ты тоже попробуешь.
Они уселись на парапет, там, где Тибр сворачивал направо напротив острова Тибертина. Ферруччо весь обсыпался сахаром. Белые крупинки покрыли черный жилет. Леонора грозилась, что схватит его руками, перепачканными медом. Оба не смогли бы сказать, сколько времени провели, веселясь от души. Вдруг в их беззаботный смех ворвался резкий звук совсем близкого колокола. Мимо них в одном направлении пробежали какие-то люди.
— Пойдем посмотрим, что там.
— Звонари, как птицы-могильщики, всегда несут с собой смерть, хоть и не по своей вине.
— Перестань, Ферруччо. Наверное, это какой-нибудь народный праздник. Пойдем, проводи меня. Что бы там ни было, а рядом с тобой мне ничто не угрожает.
Ферруччо стряхнул с себя сахар, засыпавший даже башмаки, и что-то проворчал. Но Леонора схватила его под руку, совсем как брата или жениха, и они влились в толпу, которая все разрасталась. Перед церковью Мизерикордиа сгрудился народ, и ничего не было видно, но Ферруччо, при его стати, не понадобилось многих усилий, чтобы пробить дорогу.
Леонора поднесла руки к губам. Она узнала одну из женщин, прикованных друг к другу цепями. Из-под одежды, изорванной в клочья, торчали голые груди, лицо распухло, один глаз совсем закрылся.
Девушка вцепилась в руку Ферруччо, который сразу к ней наклонился.
— Пойдем отсюда. Мне не нравится, что ты на это смотришь.
— Нет… Я знаю одну из этих женщин.
— Вот как?
— Да… когда-то мы делили с ней комнату.
— Пошли! Это опасно. Вдруг она тебя тоже узнает?
— Как? Ферруччо, посмотри на меня. Я не хочу уходить. Боже, что они собираются с ними сделать?
Ферруччо не ответил, но в одном Леонора была права. Узнать ее, прежнюю, в той женщине, что стояла рядом с ним, было невозможно.
Монахи в капюшонах молча повели женщин к церкви. Двери распахнулись, и они в полной тишине вошли внутрь. Толпа тоже приумолкла. В центре малого нефа, на светильнике, приспущенном с потолка, болтался какой-то мешок.
— Леонора, пожалуйста, пойдем отсюда!
Даже сквозь перчатку Ферруччо почувствовал, как ногти Леоноры впились ему в руку. Лицо ее посерело, она не могла отвести глаз от тех женщин. Их нагота просто кричала, настолько она не вписывалась в святость места. Тела, распухшие от побоев, казались еще ужаснее, словно по воле дьявольского колдовства сошли с фресок Страшного суда. Ферруччо все понял и снова попытался уйти, но ничего не мог поделать с Леонорой, которая как в бреду глядела на происходящее, видимо решив, что среди этих тел могло бы оказаться и ее.
Одну женщину отстегнули от общей цепи, но тут же связали по рукам и ногам. Она крикнула что-то, сплюнула на землю, и монах сразу же ударил ее. В следующий момент ей в рот засунули кляп, чтобы больше не вопила. Женщина продолжала вырываться, но в конце концов упала. В тишине разносилось только ее хриплое дыхание. У всех прочих, видимо, не осталось сил даже дышать.
Женщину подняли. Ферруччо успел увидеть ее глаза, расширившиеся от ужаса, когда бедняжку запихивали в мешок. Четверо монахов встали вокруг него на определенном расстоянии друг от друга. Один из них схватил мешок, потянул на себя, пока не оказался на цыпочках, и выпустил. Тот несколько раз качнулся, как маятник, его подхватил другой монах и толкнул в другую сторону, заставив еще и вертеться. По тому, как двигался мешок, создавалось впечатление, что в нем грызлись две разъяренные кошки.
Леонора ничего не понимала. Ферруччо воспользовался растерянностью девушки и вывел ее из церкви. Она не сопротивлялась. На улице собралась большая толпа нищих, поджидавших, что жуткое зрелище разбудит в горожанах совесть, и они расщедрятся на милостыню. Ферруччо вытащил монету и отдал ее оборванцу с перевязанными руками.
