Вновь — выразительный жест, описывающий отход любимой родственницы в мир иной.
— Ну, и как вам мой план? — поинтересовался подследственный, распираемый гордостью.
— Оригинально, — усмехнулась Клавдия. — Лет на пятнадцать тянет. В колонии строгого режима.
— Никто в этой стране не в состоянии оценить гениальные придумки, — расстроился Гаспарян. — Какова была идея!.. А сколь виртуозное исполнение!..
— Насколько мне известно, план в ванной не удался…
— Увы, — кивнул подследственный. — Произошла ужасная накладка. Теща сначала решила искупать кошку… Эта кошка и так искрила всегда, а после фена — вообще. Как шаровая молния…
— Понятно, — сказала Клавдия, с трудом сдерживая рвущийся наружу хохот.
— Госпожа следователь, — проскулил вдруг инженер, сложив брови домиком, — я глубоко сожалею о содеянном. И раскаиваюсь. Наверное, я не должен был так нехорошо относиться к собственной теще. А знаете, как это трудно — жить в маленькой квартирке, теща за стенкой и все время подслушивает, чем мы с женой по ночам занимаемся. Она даже кровать нам специально расшатала, чтобы погромче скрипела. Я точно знаю!.. — убежденно выпалил Гаспарян. — А потом стучала нам в стенку, когда мы… ну это… ну понимаете… Хотя я не сексуальный маньяк какой-нибудь, вы не подумайте!..
— Я и не думаю, — успокоила его Дежкина.
— Хотя, как жена говорит, могу быть очень даже ничего, — без ложной скромности прибавил подследственный и потупил глазки.
— Кстати, она вам пальто передала?
— О да! Большое спасибо. Зайчишко теперь не мерзнет.
— Хорошо, — заключила Клавдия. — Продолжим нашу беседу в другой раз. Я так понимаю, у вас еще есть, о чем мне рассказать. Помимо вопроса о ваших сексуальных достоинствах, разумеется, — не удержалась она от шпильки. — До встречи.
— Буду очень ждать, — проникновенно произнес Гаспарян.
— Сумку на досмотр. Что в папке?
— Документы.
— Табельное оружие?
— Не сдавала.
— Ну что, Клавдия, раскололся?
— Пока нет.
— Ну приходи еще…
15.40–17.58
Нет, это уже становилось, какой-то патологией. Так просто нельзя. Ну что это такое — ходить и любоваться вещью, которую купить никогда не сможешь. Это просто какой-то душевный мазохизм. В городе столько музеев, в которых столько удивительных и прекрасных экспонатов, которых Клавдия еще никогда не видела. Ну почему бы не сходить туда? В Третьяковку, например. Она там в последний раз была еще в пору студенчества, и то забежала на час. Чтобы погреться и поцеловаться в тишине. Стыд-позор.
Это же какое-то мещанство — так влюбиться в обыкновенную шмотку. Она ведь и детей своих учила — не быть рабами вещей. Для этого даже термин специальный придуман — вещизм. Теперь нужно бороться с вещизмом в себе. Вот сейчас она развернется и уйдет отсюда…
Досчитает до трех и уйдет. И больше никогда сюда не вернется. И пусть висит. А она ни ногой. Пусть себе пылится. Пусть хоть сто лет провисит. Пусть его моль пожрет. А она все равно ни ногой…
Раз… Два…
Три!
— Простите, а можно мне его померить?
Она совсем не собиралась этого говорить. Честное слово, не собиралась. Просто как-то само собой вырвалось.
— Конечно, можно. — Девушка улыбнулась ей и сняла пальто с вешалки. — Зеркало вон там, в кабинке. Ну, держите.
Клавдия боялась к нему притронуться.
— Ну что, вы передумали? — Девушка уже повернулась, чтобы повесить пальто на место.
— Нет-нет!
Все-таки Люся-секретарша была права. Оно сидело на Клаве просто замечательно. Будто специально на нее шили. Правда, когда пальто было вот так близко, на собственных плечах, — оно как-то теряло свою таинственность; но зато в нем Клава вдруг почувствовала себя настоящей женщиной. Красивой женщиной. Страшной женщиной. Даже страстной женщиной. Страстной. Вдруг как-то само собой стало понятно, как теперь нужно вести себя с этими мужиками, какие веревки из них можно вить. И ничего, что только ранняя осень. Можно с утра на пять минут надевать, и этого заряда на целый день хватит.
— Ул-лет! — бросила она своему отражению, надменно скривив губы. Даже это словечко из лексикона дочери в этом пальто прозвучало как-то естественно, с каким-то даже шармом, что ли…
— Ой, простите, я не знал, что занято.
Эта случайная мужская физиономия, на какое-то мгновение показавшаяся из-за занавески, была страшнее ушата холодной воды ранним февральским утром. Как будто током по всему телу. Как будто упала с десятого этажа. Упала и осталась жива.
В кабинете было пусто. Заглянувший было командированный из Саратова задал вопрос, который у самой Клавдии вертелся на языке:
— А где Чубаристов?
— Не знаю, — мрачно ответила Дежкина.
— Может, под столом? — пошутил командированный.
Она позвонила в картотеку, чтобы Игорь подготовил документы на Журавлеву и Харитонова в розыск, но напарника в картотеке не оказалось.
— Давно ушел?
— Часа два уже.
Полистала дело о «мерседесе». Вот еще посмотреть накладные по спиртному и можно писать обвинительное заключение. Хоть здесь какой-то просвет.
Клавдия думала, что в понедельник домой вернется часам, дай Бог, к десяти, думала, столько накопится за выходные новостей, дел, бумажек, — что не разгребешься.
Но вот на часах всего полпятого — а делать нечего.
То есть, конечно, дела были. Много. Все «висяки» надо шуровать и шуровать.
Но у Клавдии в голове что-то словно замкнуло. Ее все больше беспокоило даже не собачье дело, которое теперь уже можно квалифицировать совсем иначе и в котором забрезжил свет в конце тоннеля. Ее смутно — да-да, именно смутно — беспокоили, мягко говоря, странности с Чубаристовым.
«Ты хочешь ему отомстить, — самоуничижительно думала Клавдия. — Ты все-таки затаила на него обиду, ты все-таки злопамятная».
Но это была неправда. Клавдия на Чубаристова не обижалась. Более того, она чувствовала какую-то свою перед ним вину. А за странности последних дней уцепилась потому…
«Почему? Ну ответь. Почему?»
Потому, что это невозможно, сидеть в одном кабинете с человеком, которому не веришь. Не до конца веришь. Да даже если хоть чуть-чуть сомневаешься. У них такая работа — за спиной должен быть обязательно свой. Чистый, надежный, верный, предсказуемый…
Всю дорогу в метро Клава отсутствующим взглядом смотрела на молодую женщину, которая почему-то улыбалась ей лучезарной улыбкой, несмотря на то что вместо двух передних зубов у нее зияли черные дырки. И только под самый конец заметила, что женщина — это реклама журнала «Лиза», и зубы ей закрасил карандашом какой-то хулиган.
— Привет, че так рано? — Макс открыл дверь и тут же умчался в свою комнату.
Скинула туфли, сунула ноги в растоптанные домашние тапочки и зашаркала на кухню.
Макарон осталось мало.
— Макарон осталось мало! — закричала она Максиму.
— Что?!
Ну сколько так можно общаться?! Она с кухни ему кричит, а он из комнаты ей отвечает. Почему не наоборот?
Клава вдруг скинула фартук, сжала его в кулаке и двинулась к сыну в комнату. Хватит! Она ему сейчас все скажет. Она все скажет, что за столько лет накопилось. Как можно так с родной матерью?
— Может, тебе помочь? — Максим как раз шел на кухню.
— А где отец?
— В гараже копается. — Максим забрал у нее фартук. — Ты отдыхай, а я ужин приготовлю.
И как это они все чувствуют? Федор, конечно, как только придет, тоже на цыпочках ходить станет. У них, наверно, с Максом какой-нибудь условный знак: «Старуха сегодня не в духе». — «Понял, учту».
Клава помаялась по квартире и вернулась на кухню.
— Что мы готовим?
— Отбивную делаю, твою любимую, — ответил сын, и первый кусок мяса зашипел на раскаленной сковородке.
К чему бы придраться?
— Слушай, а как там у тебя с твоими тараканами? — поинтересовалась она. — Не побили тебя еще жильцы?
— Да нет пока. — Он засмеялся. — Но скоро уже…
— Ма-акс! Ма-акс! Принеси мне отвертку! И разводной ключ!
Это был Федор. Кричал с улицы.
— Мам, посмотри за мясом, чтоб не пережарилось, — попросил Максим, вытирая руки полотенцем. — А я быстренько.
— Ладно, давай я сама ему отнесу.
Федора видно не было, только ноги в шлепанцах торчали из-под капота.
— А, это ты… Вернулась уже?
— Не рад? — Клава протянула мужу инструменты. — Это или нет?
— Ага. — Федор схватил разводной ключ и опять нырнул под капот. — Сейчас мы его, родимого, — приговаривал он. — Слышь, Клав, ходил сегодня на работу устраиваться.
