перед иконой Божией Матери Одигитрии и перед ракой свт. Митрофана. В состоявшейся беседе с царём архиепископ Антоний назвал его супругу «учителем веры и благочестия», поскольку, по его словам, она «собою показала пример, как должно благоговеть»[420].
В истории императорской России XVIII – первой половины XIX вв. подобное посещение самодержцем и членами его семьи места упокоения прославленного Церковью праведника было случаем неординарным. Дань уважения памяти свт. Митрофана отдали император и императрица, наследник престола и старшая дочь монарха, великокняжеская чета – любимый брат Николая I и его супруга. Безусловно, они верили к чудодейственную помощь праведника, в силу его молитвенного предстательства перед Богом.
В 1838 г. увидело свет «Житие» свт. Митрофана[421], составленное скончавшимся за год до того иеромонахом Аникитой (князем Ширинским-Шихматовым; 1783–1837) по просьбе архиепископа Антония. Учёный иеромонах, действительный член Императорской Академии наук, обобщил все имевшиеся на тот момент сведения о жизни и деяниях святого. Митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Амфитеатров; 1779–1857) представил «Житие» в Св. Синод, оно было одобрено и разрешено к напечатанию. К «Житию» присоединили и составленное митрополитом Филаретом (Дроздовым) «Сказание о обретении и открытии честных мощей иже во святых отца нашего Митрофана…»[422]. Так увидело свет «Житие» свт. Митрофана, полностью соответствовавшее не только православным канонам, но и церковно-политическим представлениям русских иерархов эпохи Николая I.
Впрочем, важно отметить и иной момент, о котором уже приходилось говорить: свт. Митрофан в официозных публикациях того времени представлялся как соратник и единомышленник Петра I – великого преобразователя России, т. е. как церковный деятель, способствовавший успешному развитию страны, год от года усиливавшей свою мощь и постепенно превращавшейся в сильнейшую страну христианского мира. Николай I позиционировался как продолжатель имперского строительства, идейный наследник петровских традиций, имевших не только политические, но и религиозные основания. Символом «религиозного преемства» от Петра I к Николаю I, думается, и стал свт. Митрофан, которого можно назвать «святым империи», достигшей в царствование праправнука царя-реформатора своей максимальной силы и могущества.
Очерк седьмой. Православное государство
и русские старообрядцы-поповцы в эпоху императора Николая I
Отношение императорской власти к старообрядческому вопросу на протяжении Синодальной эпохи неоднократно претерпевало изменения, что было связано как с личным отношением верховных властителей страны к «раскольникам», так и с внутриполитической конъюнктурой, заставлявшей их переходить от репрессий к компромиссу. В советской историо-графии, много заимствовавшей у дореволюционной научной школы, царствование Николая I традиционно характеризовалось как «реакционное», без каких бы то ни было оговорок (что порой допускалось при разговоре о годах правления его венценосного брата). Схематичное изображение любого государственного деятеля неизбежно деформирует его политический и человеческий облик, делая либо «заложником», «жертвой», либо создателем и насадителем тех идеологических принципов, которые доминировали в период его царствования.
Доказательством сказанному может служить глава о правлении Николая I, написанная вскоре после Великой Отечественной войны для вузовского учебника по истории XIX в. Н. М. Дружининым, одним из крупнейших знатоков той эпохи. «Если Александр I пытался маневрировать, прикрывая свою реакционную политику либеральными фразами, – писал ученый, – то Николай I действовал грубее и проще; говоря словами Энгельса, он стремился к деспотизму с “прямотой и беззастенчивой откровенностью”; лучших представителей передовой интеллигенции Николай I преследовал казнями, крепостными казематами, линейными батальонами; участников крестьянского движения он приказывал расстреливать, прогонять “сквозь строй”, ссылать в каторжные рудники и тысячами подвергать “домашнему наказанию” розгами»[423].
Подобная характеристика царя без каких-либо серьезных корректировок использовалась в советских работах достаточно долго, вплоть до 1990-х гг. Разумеется, при такой оценке личности Николая I существенно облегчался и анализ его политического курса, в том числе и религиозной политики. Последнее было тем проще, что имелась возможность ссылаться на «теорию официальной народности» и ограничиваться фразой о православии как опоре власти, не рефлексируя по поводу поруганной «внутренней правды» Русской Церкви, о которой много писали и мечтали славянофилы, современники Николая I. При таком подходе исследование истории старообрядцев оказывалось в двойных тисках, с одной стороны ограничиваясь указанием на «реакционную сущность» николаевского правления в целом, а с другой – необходимостью связывать вопрос о расколе с анализом собственно церковных проблем. Поэтому-то, думается, специальных работ о старообрядческом вопросе эпохи Николая I в советской историко-религиоведческой литературе практически нет[424]. Однако это вовсе не означает, что данный вопрос не актуален. Полагаю, что его рассмотрение может многое прояснить как в церковной политике этого императора, так и в направлении его внутриполитического курса, связанного не только с именем Николая I, но и с его религиозно-нравственными установками.
Разумеется, император не был «самодовольной посредственностью» с «кругозором ротного командира», как об этом писал совершенно не знавший его и политически пристрастный Ф. Энгельс[425]. Человек глубоко верующий, считавший себя настоящим русским монархом (несмотря на то, что Евангелие до конца своих дней читал по-французски), Николай I в течение всех тридцати лет своего правления пытался не изменять принципам, в которых был воспитан и которые считал единственно верными для России. Хотя мне приходилось писать об «охранительной идеологии» николаевского царствования и о связи светской власти и Православной Церкви в 1825–1855 гг.[426], но вопрос о старообрядческой составляющей николаевской политики специально не разбирался.
Для того, чтобы лучше уяснить его стоит вспомнить, что Николай I не любил отвлеченных принципов, воспринимая жизнь (как общественную, так и личную, обывательскую) вполне ясно и конкретно. «Лучшая теория права, – говорил он, – добрая нравственность, и она должна быть в сердце не зависимой от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию»[427]. В течение всей жизни Николай I стремился играть роль «доброго христианина», которая была для него неотделима от роли властителя империи. По мнению Р. Уортмана, Николай I исполнял свой сценарий, стремясь подчеркнуть свою близость с народом. «Он был и “всевидящим монархом”, вникающим во все предметы, государственные или частные, и вездесущим монархом, чья личность, казалось, пропитывает собою всю империю. ‹…›. Его действия одинокого героя, появляющегося посреди народа, чтобы сокрушить подрывные силы и невежество, быстро сделались неотъемлемой частью мифологии его правления»[428].
Как бы не относиться к заявленному, следует признать: Николай I воспринимал монаршие прерогативы как служение стране, опираясь на своеобразную теорию, психологическую и педагогическую, сформулировать которую можно в нескольких словах: «вне государственного порядка только хаос отдельных личностей». В практическом применении эта теория, некая «философия жизни» монарха, нашла выражение в его характерной фразе: «Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит»[429]. Здесь, среди прочего, следует искать и истоки казенного национализма его эпохи, когда под «народностью» понимался казенный патриотизм – безусловное преклонение всех
