Если бы Вечность не пугала разбитым корытом, как бы ты вёл себя? О чём попросил бы рыбку Золотую?
Кто в нас — источник желаний?
Кто зовёт меня из нестерпимого пламени?
Мальчик с духовым ружьём вошёл в помещение.
Стоял как вкопанный.
Тусклое освещение, затхлый пар, плесень на кафельных стенах.
Ванна.
Тяжёлая. Скользкая. Чёрная.
Что-то шевелится на дне ванной.
— Борь, чего там? — голоса друзей в коридоре.
Мальчик осторожно подходит к ванной.
Он не отзывается: хочет первым забрать добычу.
Первым, всегда только первым: на другое мы не согласны, не так ли?
Иди ко мне, мальчик: я — крыса на дне грязной ванны; подойди и прострели мне голову.
Мальчик подходит и заглядывает в ванну.
Он видит веретенообразное тело, конвульсивно подёргивающееся в чёрной слизи на дне.
Неожиданный ужас охватывает его, дикий ужас.
Он происходит из неясных глубин, он похож на беззвучный крик, на холодный огонь, на укус кобры.
Ужас близкой и неотвратимой смерти: мальчик заглядывает в ванну и разглядывает собственную смерть.
Близость и неотвратимость смерти возбуждает: штаны у мальчика оттопыриваются; он роняет винтовку и срывает ремень с медной пряжкой.
Сердце бьётся так, словно вот-вот лопнет.
«Я сейчас кончу!» — думает мальчик и сипло ревёт от бессилия.
Струйка семени падает в ванну; непереносимая дурнота подкатывает к горлу, мальчик блюёт тёмной желчью, падает, ударяясь головой о стальное дно, тело его бьёт судорога, содержимое кишечника вытекает из вывернувшегося сфинктера.
Сток ванной закупорен пробкой из струпьев.
Румбо вскрывает нежную глотку осколком кости.
О, нега…
Ни одного толкового желания на ум не приходит.
Отказаться от страданий? Совсем? Начисто? Не жизнь, а праздник? Охуеешь скоро от такого праздника. Разорвёт как фейерверк. И мозги как конфетти разлетятся.
И воссияет Свет.
— Борь, ты где?..
Это следующий по очереди подросток входит в помещение с ружьём наперевес.
…вернименявернименявернименяве…
— Лёх, глянь, чё я нашёл…
…вернименявернименяверним…
Двое подростков валятся в ванну, четвёртый сбежал.
Пусть бежит: далеко не уйдёт.
За гаражами — песчаный карьер. Извольте купаться?
Не изволю, благодарствуйте.
И где-то в сереющем небе — вялый осколок мечты.
Это очень странное ощущение: словно лучишься силой.
Впервые отчётливо ощутил его там, на дне могилоколодца.
Излучение, идущее из нутра.
А в нутре что-то зреет.
Зреет.
Румбо головастик.
Шевелит обугленным копчиком.
Кровь: проникать в позвоночный столб спереди, потому что в хребте работает био-помпа.
Мысль: отсутствовать по причине режима экономии.
Плоть: формироваться подобно слизистому студню в ванной свежей человеческой крови.
Лежать, тычась лицом в холодное дно; шевелить губами. Трогать член пальцами с сорванными ногтями. И пить. Пить, пить, пить эту кровь. И выпить всю. Но её так много: она переполняет желудок, пищевод… выблёвываешь только что выпитую кровь, и сразу же насасываешься новой… опять блюёшь — и снова насасываешься. Постепенно эти циклы укорачиваются до вдоха. На вдохе сосёшь — на выдохе сблёвываешь. Кровь омывает организм через желудок, минуя лёгкие. Дышишь кровью. Можешь, конечно, и лёгкими — как все… но на особом режиме — лёгкие становятся не нужны: кровяная амфибия.
И вот такой амфибии доверить бессмертную душу?
До сих пор жизнь была пробой пера. Затем штрихи ложатся уверенней. А когда картина близка к завершению, осознаешь отчетливо, что все эти муки, всполохи озарений и прочие шрамы сердечные — лишь звенья единой вселенской цепи, замыкающейся на самоё на себя.
Это не игра, но будничный бег Космоса.
Жизнь как капля в Океане Необходимости.
Художник осознаёт, что его творение стало разменной монетой (он горд и зол на себя единовременно).
А мысль, пущенная с молотка — это зарубка. Так и хочется сказать теперь: Годзилла не пройдёт! (Хотя, причём тут Годзилла?..)
Ведь дух бессмертен, как и Вселенная. Он — её сердце. Сердце бьётся и прокачивает кровь. Поток наших душ засасывается Вселенной: Вселенная дышит кровью. Сосёт и сблёвывает. Сосёт и сблёвывает.
И когда покидаешь ванную — там крови почти нет: ты сам — эта кровь. И прежний облик вернулся: дух вылепил плоть. Пользуясь чужими тканями как глиной, возродил истлевшие черты неутомимый гончар.
Идёшь, вспоминая пережитое ранее. Хрустальный звон в голове. Осыпающаяся люстра, лицо 3ои перед чуткой лампой патологоанатома. Привкус сиреневой пыли. Осколки костей на дне могилоколодца.
И ждёшь.
Женщины, в которую не досадно влюбиться.
Врага, с которым почётно сразиться.
Пищи, которой не стыдно кормиться.
Воздуха, которым не в падлу дышать.
Вспоминаешь кладбище: уютные его аллейки, где лузгал семечки и набрасывался на собственную старость. Огромный шестиколёсный вездеход, стальным мамонтом вросший в обглоданные скалы помойки истории. Хвощ. Радостную весть об избавлении от тараканов, грянувшую на дне радиоактивной могилы.
Мощи: обугленная кочерыга. На неё наслаивалась новая плоть: с тем, чтобы вернуть утраченные формы, напитавшись жертвенной кровью.
Что произошло в могиле?
Остов изменил атомную структуру.
Радиоактивный упырь, дышащий кровью — таким воскрес он вторично.
Но не среди людей.
Пять неслучайных встреч
Пробуждение напоминало пародию на липкий кошмар. Сцены штопаной судьбы вперемешку с кусками грязного льда. Впереди коридор. Запах преследует. Неужели, теперь всегда будет так пахнуть?
Тусклое освещение, затхлый пар, плесень на кафельных стенах. Кафельный лабиринт. Бесконечная вереница санузлов со склизким воняющим полом. Идёшь по нему босиком и ищешь свой номер. 6659671. Номера намалёваны краской на стенах.
Иногда встречаешься с такими же, недавно воскресшими. Встречи редки, и всякий раз по-разному складываются.
Первый раз запомнился особенно живо. Свернул за угол и оказался у входа в огромную залу, перегороженную кафельными простенками. Простенки эти едва превышали рост.
Машинально двинулся прямо: торцы простенков образовывали своего рода коридор. Зловонье здесь было особенно сильным: мутило. И вдруг увидел его: невнятная фигура вдалеке.
Очень долго сближались. Остановились на нерабочей дистанции. Разглядывали друг друга. Перед Румбо был колченогий крестьянин с бородой из червей.
— Честь имею, — кивнул крестьянин, — мой: 8643556, не встречали часом?
— Вы всерьёз думаете, что я запоминал все номера, которые встретил?
— А почему бы и нет… я 6 штук последних записал. Может, кому пригодится.
— Но как вы объясните им дорогу?
— Я сделал карту, гляди! — он приподнял черепную коробку, обнажая мозг.
Румбо увидел, что извилины мозга крестьянина являют собой карту лабиринта. Места, где крестьянин находил номера, пульсируют кровяной прожилкой. Значит, он держит номера в голове. Расположение, цифры… уже составил карту лабиринта… а я?.. Которые сутки брожу без дела, питаясь отбросами (Румбо несколько раз объедал мыльный камень с нутра встреченных раковин и слизывал влагу, сочившуюся с вентилей труб).
— Запомни: 8643556. — посмотрел крестьянин ему в глаза. Борода его извивалась яростно.
Это угроза? Румбо покрылся кровяной испариной, посветил в ответ глазами — и крестьянин отступил, ядовито шипя. Они разошлись, и каждый то и дело оборачивался и долго еще смотрел другому вслед.
Почему им не удалось найти общий язык? Возможно ли вообще встретить родственную хоть в чём-то душу в этом царстве труб, слизи и кафеля? Запах мочевины, казалось, впитался в кожу.
Вторая встреча произошла внезапно: они выскочили друг на друга из-за угла; последовало проклятье — инстинктивно сцепились.
Тот встреченный был на голову выше и ощутимо сильней. Румбо предпочёл сорвать захват и отскочить, сместившись, дабы не оказаться загнанным в угол.
Неизвестный глухо зарычал. Румбо увидел утыканные гнилыми иглами рыбьих зубов челюсти. Что делать? Драться с ним? Навряд ли мне победить… а, что ж… к хуям сомнения!
— Братан, остынь, а… ты чего, в натуре? — Румбо по пологой дуге сблизился с рыбьими челюстями, готовя неожиданный хлёст по глазам.
— Слышь, брат…ан, — кисть вылетела изнутри наружу, но урод неуловимо вывернул голову, пытаясь цапнуть Румбо по-собачьи.
Тот сразу же обрушился неистово на гениталии, затем добавил коленом, зажав что было сил клацающую жвалами голову.
Ублюдок всё же изловчился и прокусил Румбо кисть, разодрал ладонь.
В пылу схватки боль не ощущалась: она пришла после. А тогда он бил и бил, надеясь только на этот бурный неистовый натиск. Прижал к стене, стал лупить затылком о кафель. В промежутке между ударами впился зубами в рыбье рыло, с хрустом раздавил клыками кровяной хрящ носа, рванул на себя: похожий на резиновую перчатку кусок лица трепетал в зубах, сочась кровью.
