ее работу.
— Красиво? — заглядывает в глаза.
— Очень.
Пару минут смотрит мне в глаза и неожиданно спрашивает:
— Пап, а ты меня любишь сильнее всех?
— Конечно.
— И никого не полюбишь сильнее?
— Нет, — беспокойство проворно закрадывается в счастливые легкие.
— Хорошо. Я этого не хочу. Обещай, что мы всегда будем вдвоем. Ведь нам никто больше не нужен, правда?
Глава 36
Встреча с Риммой Константиновной проходит загадочно. Она много улыбается, интересуясь моими идеями, и, конечно, не забывает величать меня «милочкой», ещё зачем-то поглаживает голову вождя, вызывая во мне отчаянное сопротивление этим жестам и острую необходимость просить этого не делать. К счастью, при каждых моих содроганиях и внутренних репликах «прекратите, пожалуйста», она и вправду отвлекается на что-то другое. Возможно, мое частое общение с ее миниатюрной версией обострило между нами невидимые каналы астральной связи.
Один раз, улыбнувшись, задаёт провокационный вопрос:
— Как тебе работалось с моим сыном? — вопрос, конечно, вполне нормальный, но мой мозг придерживается иных спиральных поворотов и начинает пестрить картинами совместных с Георгием ночей, отчего кровь бурно и стремительно несётся к щекам, окрашивая их в алый цвет моего стыда, когда я нервно сглатываю и выдаю невпопад:
— Комфортно, вполне. Да. — невразумительный ответ из странного ряда кривозаборных слов — вполне ожидаемо от писателя, мечтающего однажды сочинить в своей жизни что-то поистине достойное. И нелепая пристройка в виде. — Спасибо. — привет, рука-лицо.
За что ее благодарю, непонятно, надеюсь не за то, что родила сына, подарившего мне незабываемые оргазмы.
Римма Константиновна ухмыляется и, что-то записывая в своём ежедневнике, нараспев произносит:
— Чудесно, Милочка моя. — а я убеждаю себя в её неведении.
Из здания Эры я выхожу, так и не поняв, зачем меня позвали. А затем, катая по дороге свой чемоданчик с миньонами, еду к папе.
Ксюши с мачехой не оказывается дома. Они, со слов отца, ушли на премьер-шик-опера, и нам удаётся провести чудесный вечер втроём. Мохнатость трется об мои ноги, но гладить себя не разрешает — вина длительного отсутствия так быстро не стирается, не обольщайся, Слава —, а я, заварив чай с душистым чабрецом, разливаю его по фарфоровым кружкам, купленным когда-то давно мамой и раскладываю гостинцы — пирожные из одной питерской кондитерской, которые таят во рту и навсегда подчиняют слабые чресла греху чревоугодия.
***
Утреннее собрание понедельника я пережила с блаженной улыбкой, ловя на себе тревожно косые и премного озабоченные взгляды коллег, тогда как Виктор Борисович, закончив с детальными воспоминаниями из своей юности, над которыми единственный порядочно похрюкивал, расправил плечи и пространно ушёл в далекие дебри своего видения финансового плана, от которого работники джкх станут хвататься за головы, пытаясь заново изучать азы планирования, а когда поймут и почуют грубую попытку укрытия скелетов в шкафах, на нас посыплются гневные письма «немедленно переделать» «срок до конца дня» — и сиди до ночи в офисе —, а наш фин дир, конечно, обвинит не кого-то там, а нас в полном отсутствии профессионализма, а главное в том, что мы не смогли понять его мысль и сделали всё не пойми как. Тогда Елена Олеговна попросит его примерно набросать идеи на бумаге, он взбесится, ответит яростно «раз так не можете понять, пришлю по почте. Все свободны», но так ничего и не пришлёт, и моей начальнице придётся доставать свой первоначальный, давно готовый план и отправлять его в джкх для сглаживания непонимания.
Но, несмотря на прекрасное понимание ситуации, она меня не волновала и ощущалась слишком незначительной, а рассказы начальника виделись острым желанием человека восполнить пустующую сферу общения, так почему не выслушать, ведь я жила и дышала предстоящей вечерней встречей с Георгием, с самым прекрасным мужчиной, и эта мысль бодрила лучше кофе и списка витаминов.
А когда к вечеру на темном экране моего сотового высветилось:
извини. сегодня никак не получится.
Я взгрустнула, но не придала этому значения.
Потом пришёл вторник, менее ненавистный людям, чем его более ранний собрат — понедельник и, зевнув, подкинул мне парочку объемных отчетов и новое сообщение о его неожиданной командировке. И вроде бы, ничего такого, но почему об этом мне сообщала Римма Константиновна?
«Славочка, — писала она, — Георгий сообщил мне о запланированной у вас рабочей встрече, но ему, к сожалению, пришлось уехать на неделю. Если что срочное, пиши мне. У него в Сибири плохая связь.»
Меня это сообщение пугало многим… тем, как Милочка переродилась в Славочку. В другой раз я бы обрадовалась услышать своё имя из уст владелицы Эры, но её мини-версия тоже хмурилась. О какой встрече сказал Георгий своей матери? И почему не смог написать сам про загадочную Сибирь…
Вернувшись вечером домой, я заметила возникшую в себе новую потребность — привязать к себе телефон. Забрать его в ванную, и мыться, подглядывая на край умывальника, вытираться, незаметно разблокируя экран; разогревать в микроволновке еду, наблюдая за приступившим к трапезе Мороженкой, стараясь не возвращаться взглядом к бездушной темноте сотового. И спать, очень плохо спать, блуждая в неприятной паутине тревожных сновидений, вскакивая и с гулким пульсом кидаясь к тумбе, проверяя нет ли сообщений.
Но их не оказывается.
А сегодня среда, несовершенно серая, тягучая, царапающая мою влюблённую скорлупу, образующая щели, по которым со свистом проходится холодный ветер… знающий, что весточки не последует ни в четверг ни в пятницу.
Написать сама я не решаюсь.
Что мне сказать?
Как там погода в Сибири?
Глажу мягкую шерстку Мороженки и разрешаю себе смириться с мыслью — в воскресенье на Ксюшин день рождения я пойду одна и стойко выстою насмешки.
Глава 37
— В Сибирь? — переспрашиваю у матери, на случай, если оба уха неверно интерпретировали влетевшую информацию.
— Да, в Сибирь. — отвечает она так, словно я задаю нелепые вопросы о том, почему по её мнению земля круглая, а не плоская. Взяв чашечку с кофе, делает небольшой глоток и
