– Миша! Куда ты смотришь, Миша. Это твои дети или это приблудные байстрюки, мамзеры? Они же сейчас отобьют себе все ноги.
Они же провалят нас всех со всеми нашими бебехами на первый этаж к мадам Головняк!
Худенький мальчик с тоненькими как былинка ножками, покраснев от натуги, упрямо тянет из рундука чугунную наковальню.
Девочка, кряхтя и охая, помогает ему какой-то палкой.
– Дети, вы, наверно, хотите спать? Да, дети? Вы соскучились по своим кроваткам, по маминым песенкам? – Голос Миши тих и невозмутим.
Наковальня с грохотом падает на дно рундука, вслед за этим оглушительно хлопает обитая железом крышка. Дети, громко стуча босыми пятками по деревянным ступеням лестницы, выбегают во двор.
– Вы заметили, как они любят мамины песенки? – смеётся Миша.
Смех у него громкий, заразительный, кудахтающий. Начав смеяться, он долго не может успокоиться. Глядя на него, улыбаются Арон и Дуся. А Роза невозмутима. Руки её сложены калачиком и подпирают высокую грудь.
– Почеши, почеши язык, – изредка вставляет она.
– Вы помните, как эти бедолаги криком кричали по ночам? – сквозь смех спрашивает Миша. – Доктор потом мне объяснил, что это у них от испуга. Говорит: «Ваша жена, дай ей Б-г здоровья, такая музыкальная, не сглазить бы. Лучше всего ей петь в хоре казаков. И дома будет тише, и дети будут спокойней», – он с новой силой заливается смехом.
– Я чувствую, ты сегодня договоришься. Если Роза разойдётся, тебе будет мало места! – грозит Арон.
– Смотрите, Дуся, как они с Розой спелись. Попугаи-неразлучники. Вы что, Арон, уже полюбили её пение? Или вы скажете, что у вас ничего не слышно? Может, не дай Б-г, между нашими комнатами наконец поставили капитальную стену?
– Тихо! Тихо! – Дуся взгромождает на лоб очки и поднимает вверх указательный палец. В вечерней тишине раздаются звуки скрипки.
– Слышите? Она опять играет, эта новая жиличка. – Несколько минут прислушивается. – Я старый человек, у меня уже плохо с глазами, но мне кажется, что у этой скрипачки с головы упала корона, когда она с нами поздоровалась. Чтоб человек жил две недели и не зашел хотя бы за солью. Такое я вижу в первый раз. – Дуся скорбно поджимает губы и умолкает.
– Зачем ей ваша соль? – язвительно усмехается Роза. – Она же не варит, не жарит, не шпарит. Захотела — купила пирожок и ситро, захотела – пошла в ресторан! Что у нее – дети? Муж? Разве ей нужно каждый день ломать голову, что сварить, что купить? Нет! Живёт себе в своё удовольствие. Правда, не в коня корм. Она ж такая худющая, что прямо светится.
– Может, хватит. Чего вы прицепились к человеку? – не выдерживает старый Арон. – Каждый живёт как может. Я не думаю, чтоб деньги на неё сыпались с неба, раз она носит такие туфли. – Он кивает на черные старые туфли, лежащие около него на полу.
– Я вижу, вы уже чините ей туфли? И, конечно, бесплатно, – вскидывается Роза.
– Ничего, когда она станет великой скрипачкой и люди будут платить большие деньги, чтоб её послушать, она мне отдаст долг, – улыбается Арон, – а пока, – он берёт в руки туфель, критически оглядывает, – пока мы подобьём косячки, набоечки – и будут как новые. У неё завтра концерт.
– Ну-ну, ждите. – Дуся снова было поджимает губы, но тут же оживляется. – Хто-то до нас идет. А, Паша! Здравствуйте! Как ваше давление?
Дворничиха Паша с трудом одолевает последнюю ступеньку:
– Привет честной компании. Что моё давление? Давит! Три черта ему. Давит, гнёт до земли. Миша, вы не обижайтесь, но я ваших башибузуков полила из шланга. Они как скаженные лезут на тую голубятню.
– Из-за этого вы поднимались к нам? — вскидывается Миша. – Полили так полили. Роза, слышишь, не мой детей на ночь. Они уже чистые. Садитесь, Паша. В ногах правды нет!
– А где та правда? Больше чем полжизни прожила, а в глаза её не видела, – вздыхает Паша. – Я ведь к вам за подмогой пришла. Скамейки в парке надо чинить. Все сгнили. Начальство говорит: «Денег нет, будем сносить». Так ведь жалко. В кои годы пойдешь в тот парк и стой столбом. Може сами соберем хоть какую копейку? Вы тут решайте, а я пойду. Мне надо еще три парадные обойти. – Она уходит, тяжело переваливаясь.
– Что делать? Давайте, кто сколько может. – Дуся протягивает жестяную коробку из-под монпансье.
Арон откидывает черный брезентовый фартук и достает из кармана холщовых брюк две мятые купюры:
– Денежки мои вы, денежки, – поёт он надтреснутым фальцетом, – всё понимаю, кроме одного: нам даром – никто ни копейки, а мы всю жизнь должны за все платить! За воду, за землю, за воздух.
– Он загибает один за другим почерневшие от сапожного вара и дратвы пальцы. – Теперь за скамейки. Ну что они еще придумают?
– Вы за них не беспокойтесь, – откликается Миша.
– Слушайте, а как же скрипачка? Мы что, должны за нее отдуваться? – Роза роется в старом, потёртом кошельке, выуживая оттуда деньги, нервно теребит их в руке и с неохотой опускает в коробку.
– Роза, перестань из-за копеек поднимать шум, – примирительно бормочет Миша.
– Копейка туда, копейка сюда! Я из-за этой копейки трижды весь базар обойду. Торгуюсь, ругаюсь – самой стыдно. А что покупаю, что приношу тебе, детям? Там подвяло, там подгнило. Я что-нибудь хорошее приношу в дом?
Она на мгновение умолкает: «Что я говорю, Б-же! Сомкни мне уста!». Но ярость клокочет в ней. Она подхватывает с пола детскую сандалию.
– Если б не дядя Арон, мальчик завтра пошел бы в сад босый. А до твоей зарплаты еще неделя!
– Не позорь меня! Иди в дом. – Лицо Миши багровеет. Он долго молчит, потом горько усмехается. – Сегодня не пошел на стадион.
Решающая игра. Пожалел денег на билет, на пиво.
– Не ссорьтесь, дети! Не надо! Слышишь, Миша? Я тебе говорю, – бормочет Дуся. Лицо у нее расстроенное. – Вам нужны деньги? Я одолжу. У меня как раз завтра пенсия.
– Вы у нас богачка, Дуся. Барон Ротшильд, случайно, вам не родственник? – криво усмехается Миша.
С Приморского бульвара доносится бой курантов. Они вызванивают песню о белой акации, о море, о прибое, обо всём том, что называется Одессой.
– Пора спать, – хмуро бормочет Миша, – завтра работаю две смены подряд. Подмазал мастера — он обещал дать подзаработать.
Арон и Дуся долго сидят молча. Арон угрюмо сучит дратву. Наконец прерывает тягостное молчание:
– Это жизнь, Дуся? Это жизнь? Я Вас спрашиваю! – Второй раз за этот вечер он откидывает край черного брезентового фартука, достаёт из кармана деньги, насупившись, считает их. Потом, отделив часть, даёт Дусе. – Купите Розе что-нибудь приличное. У нее скоро день рождения.
Прошла неделя знойного лета. Наступил август. Вы спрашиваете, что случилось? Почему сегодня такой шум? Не пугайтесь. Ничего страшного. Просто Миша принёс арбуз – первый арбуз в этом году. Вот он лежит в глубокой миске, поблескивая глянцевитыми зелеными боками, а Дуся не спеша режет его на широкие ломти.
Дети не сводят глаз с её рук.
– Дайте детям хлеба. Они же останутся голодными. Если хотите знать, в мое время арбуз ели с хлебом, – ворчит Арон.
– Баба Дуся, баба Дуся, – монотонно тянет девочка, то и дело дёргая Дусю за фартук, – ты меня слышишь, баба Дуся?
Голос у девочки низкий, густой. Точно где-то там внутри, за вишенкой губ, спрятан целый орган со всеми его трубами, клавишами и механизмом. Она басит на одной ноте, не повышая и не понижая голоса.
– Что ты хочешь? Скажи уже! Скажи! Труба иерихонская, прости меня Господи, – откликается наконец Дуся.
– Положи мне этот кусок на тарелочку с цветочками. Я отнесу его скрипачке. – Липкий, замурзанный палец тычет в самый большой кусок арбуза. В его алой мякоти влажно лоснятся глянцевиточёрные семечки.
– Что случилось? – Дуся пронзительно смотрит на девочку изпод сдвинутых на лоб очков. – Твой папа богач? Он может кормить всю улицу? Весь дом?
– Почему бы и нет? – деланно удивляется Роза. – Он же каждый день приносит домой мешок денег. Правда, доця?
И столько скрытой угрозы в этом вопросе, столько ядовитой ласки, что девочка тотчас умолкает.
– Оставь! – резко обрывает жену Миша.
– Чего ты взбеленился? Кто нам эта скрипачка? Пришей кобыле хвост, – стоит на своём Роза.
– Хватит! – взрывается Миша. – Замолчи!
На миг воцаряется тишина. Лишь только слышно глухое постукивание молотка, с которым, как всегда, не расстаётся Арон.
– Значит, чужой человек, – словно бы ни к кому не обращаясь, вполголоса говорит он, ни на минуту не прекращая работы. – А помнишь того молдаванина, что умер у нас во дворе? Тоже был чужой человек. Мир праху его.
Арон мельком смотрит на Розу. Та сникает и ежится под его взглядом.
– Зачем вы так говорите, Арон? – меняется в лице Дуся. – Побойтесь Б-га. Она же была дитё неразумное. Грех вам её попрекать.
Грех!
– Помнишь? – тихо переспрашивает Арон.
Роза молча кивает. Тяжелая, багровая краска медленно заливает её широкое лицо, полную шею.
