И тогда я поделился с ним своими мыслями об основе герцогского могущества (то есть поддержке Франции и Папы), о его коварстве и жестокости, бесстрашии и самоуверенности, а также о поразительном благорасположении Фортуны, каковым он наслаждается в силу, скажем так, собственной импульсивной и необузданной натуры:
— Фортуна ведь как женщина. И если вы хотите властвовать, то должны поколачивать ее. Она легче покоряется неистовому насильнику, чем медлительному и спокойному умнику.
— Я начинаю жалеть вашу жену, Никколо.
— Я выразился метафорически.
— Понятно, понятно. Но может ли герцог надеяться на постоянство благосклонности Фортуны? В конце концов, если продолжить вашу метафору, женщины, как известно, капризны и непостоянны.
— Самым уязвимым в положении герцога мне представляется преклонный возраст его отца, — сказал я. — Папа Александр очевидно обладает крепким здоровьем, и все же ему уже за семьдесят. Если он скоро умрет, то герцогу придется употребить все свое влияние на папские выборы. Если ему удастся организовать их так, что следующим Папой станет один из его сторонников или, по крайней мере, такой человек, которого он сможет подкупить, сделав послушным своей воле… — Леонардо заинтересованно приподнял брови. — …то, полагаю, его могущество станет безграничным. Он исключительный человек.
Маэстро согласно кивнул с таким видом, словно я подтвердил его собственные мысли.
— Борджиа одержим какой-то идеей. Мне крайне редко доводилось видеть в людях такую одержимость. По-моему, герцог подобен пушечному запалу, тлеющему перед грандиозным взрывом.
— Верно, — согласился я, — очень точное сравнение. Вы знаете, что он сказал мне на днях? Он рассуждал о Вителлодзо и других мятежниках… так вот, он сказал: «Земля горит у них под ногами, и им не хватит воды, чтобы потушить ее». — Я усмехнулся. — Мне понравилось его замечание. Но вы правы, Леонардо. Он действует так, как будто земля давно горит под его собственными ногами.
Тишина расползалась по углам кабинета. Угли в жаровне ярко вспыхивали; они потрескивали и гасли.
— Земля горит под ногами у всех нас, — заметил Леонардо. — Я уже чувствую это, Никколо. Разве не так?
24
Имола, 12 ноября 1502 года
ЛЕОНАРДО
Последние две недели, с того самого разговора с Никколо, я пребывал в смертельном страхе, порожденном тем, что из-за внезапной смерти не успею оставить на земле памятный след. След, которому не страшны века. Великий след, нетленное наследие… но каково оно? Мне уже пятьдесят лет, а я до сих пор не определился с предметом моих поисков.
Не пронеслась ли моя жизнь в тщетных попытках…
Никколо заглянул ко мне еще раз спустя несколько дней, и я показал ему мои тетради, рассказал об их содержимом. Если бы мне удалось упорядочить мои записи, я мог бы издать книги по анатомии, архитектуре, астрономии, геологии, музыке, живописи, зоологии, об отражениях и водной стихии, причем в каждой из этих дисциплин я продвинулся дальше любого из древних классиков.
— Да вы просто обязаны, — уверенно заявил он. — Что, если в замке случится пожар? Все это может превратиться в пепел.
Я слушал его — и чувствовал, как ледяные пальцы ужаса сжимают мне сердце.
Оставить память о себе в умах смертных…
Каждое утро я вставал до рассвета и отправлялся за городские стены проводить измерения. Салаи тащился за мной, преодолевая с одометром скалы и поймы, ворча и ругаясь. Мы проходили по стоянкам военных лагерей, взбирались на холмы, пересекали реки. Частенько нас нещадно поливал дождь, пропитывая влагой наши плащи. Нам сопутствовали нищие бродяги. Салаи пытался жаловаться, но я жестко обрывал его. Я стал безжалостным в достижении нужных мне целей. Раньше я бывал излишне мягок. Время пролетало, близился конец моей жизни — нельзя тратить попусту ни минуты.
Что такое сон?.. Сон сродни смерти…
После обеда я приступал к вычерчиванию карты. С помощью акварельных красок мне удалось сделать ее более понятной и красивой — красные здания, зеленые луга, синие рвы и реки. Я обязан был завершить эту работу, поскольку герцогу она необходима. Но во что превратится она со временем? В пепел… В пыль.
Почему тогда ты не создаешь произведения, которые обессмертят память о тебе?
Я трудился с Томмазо над проектами нового оружия. Он иронически поглядывал на меня, когда я рассуждал о необходимости увеличения скорости испускания стрел или об уничтожении противника одним взрывом. Ему казалось, что я забыл тот ужас, что испытывал после Фоссомброне и Кальмаццо, и, возможно, он прав… Я глянул на плечо, где сабля пьяного солдата вскрыла мою плоть. От шрама уже не осталось и следа, кожа исцелилась полностью, крошечное устье исчезло. Если мое тело может само так чудодейственно восстановиться, то почему не может мой ум?
Ибо те, кто спит всю жизнь, подобны скорбным мертвецам…
По вечерам донна Стефания продолжала позировать мне для портрета; я был уже доволен ее руками, волосами, глазами… но улыбка по-прежнему ускользала от меня. Не зря ли я трачу столько времени на такую загадку? Иногда мне кажется, что зря, но иной раз возникает ощущение, что именно ради нее я и творю. И если только сумею понять тайну изображения такой улыбки, открою ее с точностью математической формулы, подкреплю научными знаниями, то все остальное проявится само собой, откроется главная, всеобъемлющая правда.
Безжалостные годы зубастым ртом пожирают все сущее…
И наконец после ужина, в полумраке моего кабинета, сидя у стола, озаренного одинокой свечой, я занимался своими тетрадями, переписывал отдельные отрывки на новые листы, стараясь разделить переплетение нитей моих размышлений. И все же то, что бросалось мне в глаза, что застревало в мыслях, не являлось результатом расчетов и умозаключений, мое внимание привлекали фрагменты былых неудач. Они напоминали мне, над чем еще надо думать, а не спать, не искать славы или бессмертия, пытаясь создать Нечто, способное прожить тысячи лет.
…Земля горит под моими ногами…
Но это недостижимо. Такая задача выше моих сил. Я вдруг обнаружил, что одурманен путаницей собственных мыслей. Заблудился в том лабиринте, для которого не существует никакой карты, и мне самому не удается найти никаких путей, ведущих туда, где мне хотелось бы оказаться, и нет никакого ответа, способного прояснить нужный мне вопрос.
…Мне удалось бы
Ум твой таким озарить блистающим светом, который
Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи…
Я созерцал пламя свечи, размышляя о его красоте. Прикрыв на мгновение глаза, вновь пригляделся к нему. Новый взгляд принес и новый образ, а прошлый уже исчез.
Кто же именно разжигает пламя, неизменно угасающее пламя?
Я записал этот вопрос. Ведь разве не это мне надо найти? Не только бессмертную память, не просто ради собственной славы… но ради блистающего света, открывающего сокровенную сущность. Дабы открыть лицо Господа. Заглянуть Ему в глаза, хоть на одно-единственное мгновение.
Я попытался зарисовать пламя свечи, вполне сознавая, что это невозможно, что оно ни на миг не остается неизменным, принимая новые неповторимые формы до тех пор, пока не расплавится весь воск, а тогда пламя зашипит и превратится в пахучий дымок и завершающую тьму.
За окном опять зашелестел дождь, на меня вдруг навалилась усталость. Голова упала на ворох бумаг словно на подушку, и я заснул прямо за столом.
ЧЕЗАРЕ
Я мерил шагами маленькую сумрачную комнату. Слушал шум дождя, лившего целую ночь. В задумчивости бродил взад и вперед. Временами читал и размышлял о прочитанном.
Меня заинтересовал доклад одного шпиона. Долгое описание разговора — множество страниц. Страницы шуршали под моими пальцами, я бегло просматривал их. И вдруг одна фраза привлекла мое внимание, и я начал читать медленнее.
ЗЕМЛЯ ГОРИТ.
Я говорил это о моих противниках. Но Макиавелли прав — это правда и для меня. Я размышлял о быстро бегущем времени. Размышлял о моей слабости.
Откуда Вителлодзо узнал, где находились мои войска? Почему ему удалось застать их врасплох? Очевидно, существует лишь один ответ: среди нас есть изменник. Но КТО?
Я перечитал другие отчеты, проанализировал прошлые разговоры. Я подвергал сомнению всех и каждого, исключая их из списка подозреваемых, одного за другим. Необходимо найти предателя. Надо учуять эту крысу. Размышления мои надолго затянулись.
Мой отец обычно говорил: «Ты слишком много думаешь». С самой юности меня одолевали мрачные размышления, навязчиво кружившие мысли…
