Он нагнулся, положил голову на подушку рядом с Тоней, заглянул ей в глаза. Она, капризно хмурясь, кулачком вытерла слезы.
— Да ерунда, не обращай внимания… Как во сне — страшно, а отчего, не понимаешь… У нас же все хорошо?
— Конечно, — улыбнулся Кречетов.
— Ну вот… А это просто бабские страхи. Да?
Виталий с нежностью смотрел на Тоню. Плюнуть бы сейчас на все, остаться в этой душной комнатке, на этой постели, рядом с ней, заснуть, сжимая ее в объятиях… А потом — увезти. Непонятно куда, непонятно как, но обязательно увезти. И чтобы она родила. А уехать она наверняка согласится. Какие у нее перспективы здесь, в разрушенной Одессе?.. Да и двадцать пять лет — не … восемнадцать.
Тоня снова вытерла набежавшие слезы, на этот раз ладонью. И в памяти Кречетова вдруг вспыхнул тот давний, незабытый им летний вечер двадцать пятого года. Девочку звали Людой, она была дочерью эмигранта — собственно, иных русских, не эмигрантов, и не водилось в маленьком чудесном городе под названием Дубровник. Внизу, у моря, раздавался приглушенный расстоянием благовест. По красивой, будто покрытой ярко-синим лаком поверхности моря медленно двигался пароход под итальянским флагом. Подходя к пристани, он важно, протяжно загудел… И тогда Люда точно таким же жестом, как Тоня сейчас, вытерла мокрые глаза тыльной стороной кисти: «Мне так хорошо с тобой, мой родной…» Виталию еще никогда никто не говорил таких слов. И сердце колотилось как ненормальное…
Странно, но он знал о дальнейшей судьбе Люды. Она вышла замуж за торговца автомобилями в тридцатом году, когда Виталий уже был кадетом. И уехала в Канаду. А два года спустя умерла во время родов.
— …Тонюш, мне действительно надо идти.
— Угу, — промычала Тоня, вновь отворачиваясь.
— Скоро мы поедем с тобой в Москву. Скоро все будет очень хорошо… Просто замечательно хорошо.
— Просто ужас как хорошо, — в тон ему продолжила Тоня. — Я стану заслуженной артисткой, а ты — генералом. Или даже маршалом. Все, иди… Я буду спать.
Она сомкнула веки, помахала ладошкой в сторону двери — иди, иди… Кречетов, посидев еще немного, со вздохом поднялся, направился к выходу.
— Виталик, — вдруг окликнула Тоня. Он замер, взявшись рукой за косяк. –Да?
— Ты меня любишь? — глухим от слез голосом спросила Тоня.
Кречетов перевел дыхание:
— Очень…
— У тебя… никого нет?
— Ты с ума сошла? — улыбнулся он.
— Правда? — недоверчиво всхлипнула Тоня.
— Чистейшая.
Тоня снова ткнулась носом в подушку.
— Все, я уже не плачу… Иди.
Хлопнула дверь. Тоня перевернулась на спину и, молча глотая слезы, уставилась в высокий белый потолок.
…Штехель с коптящим бензиновым факелом в руках осторожно двигался по низкому коридору катакомб, время от времени сверяясь с нарисованными на стенах маленькими меловыми стрелочками. Ему не часто приходилось спускаться в этот запутанный подземный город, вернее, целую страну — протяженность одесских катакомб приближается к трем тысячам километров, с ними не сравнятся ни римские, ни парижские. Откуда-то, видимо, из боковых штолен, иногда явственно тянуло морским ветерком, и тогда пламя факела начинало трепетать. Дымный огонь время от времени выхватывал из тьмы надписи на стенах. Под одной из стрелочек, с которой сверился Штехель, было коряво выведено: «Господи, спаси мою душу», под другой — деловитое предостережение дореволюционного горняка, видимо маркшейдера: «Кондицюннаго доломита на второмъ уровне нетъ!»
У одного из поворотов Штехель запнулся, осторожно оглянулся по сторонам. И неуверенно шагнул в огромную каверну, выдолбленную в толще ракушечника. В подземной комнате царила полная тьма, он поднял факел повыше. И тут же вздрогнул — прямо над его головой вспыхнула электрическая лампочка.
— Хорошее место, — раздался за его спиной искаженный подземной акустикой голос Академика, и Штехель снова вздрогнул. — И электричество есть. И путей отхода много… Это Зеркальная Фабрика. Даже название этому залу придумали…
Академик, одетый в штатское, сидел в большой нише, выдолбленной в камне над входом в подземную комнату. Распрямился и легко спрыгнул вниз.
— Вот здесь, на этом самом месте, — напыщенным тоном экскурсовода произнес он, обводя руками пространство, — 21 октября 1942 года московский чекист Абрамов двумя пулями в висок убил одесского чекиста Кузнецова… Потом тот же Абрамов убил сошедшего с ума чекиста Литвинова. Ну а 18 февраля 1943 года, когда сам Абрамов заполнял дневник, его выстрелом в висок убил чекист Глущенко… Весело, правда?.. Я свидетель… Эх, кино на этом материале бы снять… Но… ведь никто никогда об этом не узнает. Будут рассказывать сказки об отважных подпольщиках, крошивших румынских оккупантов и стойко державшихся на допросах. А о том, что отважные подпольщики буквально теряли рассудок от голода, холода и темноты, о том, что сами, по собственной инициативе шли на контакт с противником и стреляли друг другу в висок — этого никто никогда не расскажет. Потому что… кому это интересно, правда?.. Что в этом поучительного?.. Где героизм, спрашивается, и патриотизм советского человека?..
Кречетов зло рассмеялся.
— Они и меня бы убрали… После провалов лета сорок второго одесские подпольщики разоружили всех, кого в начале войны прислали из Москвы. И постепенно убирали, одного за другим… Вражда между москвичами и одесситами была с самого начала, об этом я позаботился. А поводы были пустячные. Взял кусок хлеба не вовремя — расстрел… Потом уже пошли убийства на почве нарушений психики. Тяжело все же здесь безвылазно. Особенно когда наверху румыны и… не знаешь, когда все это кончится…
— Но… не убрали ведь? — рискнул поддержать разговор Штехель.
— Не убрали, — холодно глянув на него, подтвердил Кречетов. — Как-то ночью так захотелось их взорвать к чертовой матери! Еле сдержался… А в результате — нервный срыв. Из чего вывод — не надо себя сдерживать. Старика-психиатра нашли?
Штехель ткнул ненужный факел в стену, гася его.
— Пока нет. Он, скорее всего, уехал из города…
— Когда ничего не можешь сделать, убеди себя, что ничего делать и не надо, — ухмыльнулся Кречетов и прошелся по Зеркальной Фабрике, разминая затекшую спину. — Правда, Штехель?
— Вы, я вижу, в хорошем настроении?..
— В самом поганом, — кивнул Кречетов. — Женщина моя плачет от каких-то предчувствий. Сам бы всплакнул с удовольствием, да не выходит… Ну, какие новости?
Штехель отвел глаза:
— Разведчики уезжают. Около тридцати человек сегодня отбыли во Львов и Симферополь…
— Поездом?
— Так точно.
— Еще что?
— Еще что? — потер лоб Штехель. — Этого, Платова, из Киева… проверили, как вы сказали. Арестовали под видом контрразведки. А он… всех положил.
— Сколько было человек?
— Трое… Людишки серьезные. Всех положил.
— Значит, не очень серьезные, — невнимательно обронил Кречетов, в задумчивости бродя по подземной комнате.
Он остановился в дальнем углу, куда почти не доходил свет лампочки. Штехель невольно съежился, наблюдая за высокой черной тенью, неспешно покачивавшейся на стене.
— Гладко! Слишком гладко! — донесся из угла приглушенный голос Академика. — И Гоцмана взяли, и разведчики уезжают, и Жуков учения объявил…
— Какие учения?
— Войсковые, — коротко пояснил Кречетов. — Весь одесский гарнизон за два дня должен убраться в Молдавию. Думаю, недели на полторы. Плюс гэбэшники из двух областей.
— Может, это шанс? — неуверенно спросил Штехель.
Кречетов вышел из темного угла, сунув руки в карманы.
— Гладко, — снова процедил он, пристально глядя на собеседника. — Гладко все!.. Значит, так! — Голос его стал жестким и требовательным. — Нужно отследить погрузку войск. Только не попадитесь на фуфло: уехали, значит, действительно уехали! Сколько человек? Какая техника? На сколько дней взяли провианта? Сколько угля погрузили в тендеры паровозов? Уехал ли сам Жуков?.. В общем, по полному кругу, с перепроверкой…
— Ясно.
— Если они действительно уйдут из Одессы… — начал Кречетов, но тут же оборвал себя: — А что этот Платов, из Киева? Пострелял твоих ребят и спокойно гуляет по городу?
— Прамек сказал ему, что это проверка.
— Или он сам догадался… — задумчиво протянул Кречетов. — Проверь его еще раз.
— На чем?
— У Гоцмана сынок приемный есть. Мишка Карась… Только чтобы сам! Без помощников! А Чекан пусть приглядит за ним. Понял?..
Штехель, мрачно нахохлившись, молчал, уставившись в землю.
— Не слышу! — резко окликнул Кречетов.
