меньше, чем сами девицы, что предавались игре. Обернувшись к другу своему, замотал Грязной головой да принялся наливать себе вновь вина в чашу.
– Уж и не скажу тебе, не скажу… Да каждая бабёнка-то, точно мёдом напоена, да пляшут как! Не скажу, мне любы все. Тяжкая служба у тебя же… – усмехнулся Василий.
– Тяжкая, – кивнул Фёдор, – куда деваться!
– Тебе уж приглянулась какая? – спросил Грязной.
Фёдор мотнул головою да лишь вздохнул, продолжая следить за игрою.
– Так бери любую, – просто ответил князь, пожав плечами.
– Так не для себя ж присматриваю, – ответил Фёдор, да тон его переменился.
Хоть Грязной уж испился вином, да всё же уразумел – боле не скажет ничего Басманов, да и ясно ему стало, о чём речь-то и идёт.
– А… – молвил он в ответ, почёсывая затылок. – Так то не нам, псам дворовым…
– А ты уж было губу раскатал? – усмехнулся Фёдор да повёл бровью своей соболиной.
– Да катись ты к чёрту! – Васька ткнул локтем в бок Басманова. – Да перед тем загляни к отцу своему, искал он тебя.
– Будто бы прячусь я, – якобы удивлённо ответил Фёдор, пожал плечами да хлопнул в ладоши.
Музыка тотчас же стихла, и последний её отзвук прокатился под сводами. Девицы одна за другой поднимали свои светлые головы да глядели на опричника. Жестом отдал приказ свой Басманов, и через несколько минут скоморохи да прелестницы, краснощёкие да с вихрами растрепавшимися, покинули светлую залу.
* * *
– Если это ты, Васька, пошёл вон, кровопийца! – рявкнул было Алексей, да лишь отворил дверь, завидел на пороге сына своего.
Суровое лицо воеводы тотчас же переменилось, он улыбнулся и махнул внутрь покоев своих. На большом сундуке, что служил зачастую столом для Алексея, уж накрыто было кушанье – печёная рыба, деревянная миска с ломтями хлеба, несколько кусков вяленого мяса протянулось полосами на длинной деревянной тарелке. Над тем возвышался высокий медный кувшин, снизу которого цвели диковинные узоры листьев и бутонов.
– И чем же Грязной намучил тебя? – спросил Фёдор, занимая место, укрытое бархатом.
– Да проклятому ни черта поручить нельзя! – буркнул Алексей, садясь с сыном за трапезу. – От сколько он искал тебя?
Юноша пожал плечами, отламывая себе от ломтя хлеба.
– Первым делом тебя искали подле царя, – с некоторым довольством произнёс Алексей, откидываясь чуть назад на своём деревянном кресле.
Фёдор вскинул бровь и, будто бы удивлённо, спросил:
– Отчего же там?
Басман-отец усмехнулся да мотнул головой.
– Сам не знаю я, отчего нынче ты на особом счету. Ну ясно-то дело, отцу родному чего не быть радостным за сына-то своего? – спросил Алексей.
– И в самом деле, – кивнул Фёдор, слегка усмехнувшись.
– Да много подле нас с тобою, кто не рад тому, – продолжил Алексей. – Больно много зависти поднялось, особенно у старика Афоньки. Ох, и не по сердцу же ему нынешний расклад!
– Ежели мог бы я помочь ему, неужто думаешь ты, не сделал бы я того? – спросил Фёдор.
Алексей тихо рассмеялся себе в бороду да замотал головой.
– Да право, полно! – Басман-отец взмахнул рукой. – Не браню я тебя, Федька, никоим образом. Однако знай, кто друг тебе, а кто враг.
– Неужто Вяземский враг нам? – спросил Фёдор.
– Не ведаю я, да отныне – держи с ним ухо востро. Уж пёс этот стар, да куснёт – так бишь с рукой прощайся! – наставлял Алексей, запивая трапезу вином.
Фёдор понимающе кивнул, слушая речь отца, да потягивал из чаши напиток. Алексей уж было тоже принялся пить сладкое вино и залпом осушил чашу свою.
– Да боле того, – продолжил старый воевода. – Горжусь я тобою, Федька. Право, горжусь. Я в твоём возрасте был рындой… али воевал уж в поле? Уж и не припомню. Да и не о том я. Нынче ты свойство с самим царём имеешь, да такое, что воеводы старше старика твоего уж изошлися завистью.
Фёдор слушал отца, поглядывая на тёмную гладь вина, волновавшуюся в его чаше.
– Видно, – всё говорил отец, – знаешь ты толк в службе, да едва ли не лучше моего. Али так – горд я, аки превосходит меня кровь и плоть моя.
Фёдор поднял взгляд на отца и, верно, хотел молвить слово, да не стал, лишь отпил вновь из чаши да поставил её на стол. Алексей умолк, давая время сыну своему дать ответ, который, казалось, вот-вот сорвётся с его губ. Не услышав ни слова, Басман-отец глубоко вздохнул.
– Ты пылок и силён. В жилах твоих наша горячая кровь, Басманская, – молвил Алексей. – Ты добился того, к чему иные не подступятся за всю жизнь свою. А оттого и наставляю – берегись, ибо полны сердца людей злобы. Поверь, самых презлейших собрал Иоанн подле себя, дабы Родину нашу оберечь. И ныне каждый в своре завидеть в тебе врага может.
– Сами развлечь царя не могут, так ежели явился кто по сердцу государю, так враг я? – с усмешкою спросил Фёдор.
– Всё строишь из себя скомороха пустоголового? – усмехнулся Алексей.
– Мне нравятся их наряды, – улыбнулся Фёдор, разглядывая перстни на своей руке.
Хоть Басман-отец уже прожил немало и глаза его утомлённые ослабли с летами, да всё равно заприметил он особый перстень на большом пальце своего сына. Палец охватывал массивный серебряный обод с крестом, да в центре красовался изумруд, обточенный квадратом со скошенными углами. На своём веку Алексей не раз видал тот перстень, да на пальце своего государя.
– Ну, придётся обождать, – Алексей встал да похлопал по плечу сына своего. – Теперь уж облачайся в чёрную мантию свою, да по коням. А уж опосля на пиру сам себе наряд изберёшь.
Фёдор кивнул да отвёл взгляд от украшений своих. Поднявшись на ноги, он с отцом последовал в оружейную палату.
* * *
В зале едва хватало света, который поднимался от свечей, что стояли на каменном полу. Их лоснящийся воск таял, сползал крупными каплями на пол и тотчас же замирал, вновь вбирая свой светло-молочный цвет. Свечи стояли вдоль каменных расписных стен. Свет едва попадал на нижние узоры – растения, птиц и зверей, а своды тонули во мраке. По стенам проскальзывали тени, дрожа и исчезая тотчас же.
Изредка вырывался тихий, приглушённый смех, да ощущались прикосновения к одежде, полам одеяния, к голове да к рукам, что пытались уловить незримых девиц во мраке. Сердце билось от страха и тревожного волнения, наполняясь неясной дрожью. Своею кожей можно было ощутить шевеление воздуха, но стоило ухватить невидимых созданий – они будто растворялись в воздухе либо вновь прятались впотьмах, и покуда глаза закрыты плотной бархатной тканью, не дано познать
