меня.
Я отвожу взгляд, сжимая губы от стыда. Я не помню, что плакала, но это не значит, что этого не было. Я также не знаю, сказала ли я им что-то о том, почему я могу плакать из-за Джеймса.
О том, что я узнала.
Черт.
— Я становлюсь слишком эмоциональной, когда выпью лишнего. — Я жду, напряженная, с урчанием в животе, чтобы увидеть, как он отреагирует на это. Если я рассказала Эдмонду и Маршелин о его личной медицинской ситуации, я никогда себе этого не прощу.
Джеймс очень тихо произносит мое имя. Я оглядываюсь и вижу, что он наклонился вперед, его предплечья уравновешены на расставленных бедрах, пальцы сплетены вместе, а глаза горят адски-синим огнем.
Он говорит: — Я чертовски сильно хочу взять тебя через колено и отшлепать. И не в хорошем смысле.
Меня пронизывает дрожь. Я прошептала: — Почему?
— Потому что это со мной ты должна была поговорить о том, что заставило тебя плакать. Это ко мне ты должна была бы обратиться, если тебя так расстроил наш разговор. Но главным образом потому, что ты слишком умна, и, честно говоря, слишком стара, чтобы решить похоронить это в себе и сделать так, чтобы тебе стало плохо, как способ справиться со своими эмоциями.
Конечно, он прав, но это не значит, что я не буду злиться из-за этого. — Ауч.
Он знает, какая часть его слов меня разозлила, и разочарованно качает головой. — Ради Бога, я не говорю, что ты старая. Я говорю, что это подростковый поступок.
Меня успокаивает одно: судя по тому, как он сказал "все, что заставило тебя плакать", я, должно быть, не стала подробно объясняться с Эдмоном
и Маршелин вчера вечером.
— Возможно. Но это был мой ход, и я отвечаю за него. — Когда я больше не могу выдерживать напряжения его взгляда, я опускаю взгляд и ковыряюсь в покрывале кровати.
— И дело было не только в тебе. Вчера мне позвонили, и это выбило меня из колеи. — Мой смех тихий и горький. — Выбило меня из колеи и вернуло много старых, болезненных воспоминаний. Наверное, мне стоило пойти на пробежку или долгую прогулку, чтобы разобраться с этим, или вести дневник, как предлагали два десятка моих терапевтов, но, честно говоря, иногда единственный способ, который я знаю, как справиться с такой огромной болью, — это утопить ее.
Борясь со слезами, я делаю длинный вдох. Мой голос получается сдавленным.
— Думаю, ты был прав насчет меня и синей таблетки.
Возникает короткая пауза, затем Джеймс встает со стула и закрывает пространство между нами.
Он опускает нас на кровать, переворачивается на спину и тянет меня на себя, так что я лежу на нем, обхватив его руками за плечи, а он обхватывает меня за спину.
Я прислоняюсь щекой к его широкой груди и стараюсь не расплакаться.
Он долго ничего не говорит. Он просто обнимает меня, время от времени сжимает и целует в макушку. Когда я уверена, что держу свои эмоции под контролем и мое дыхание вернулось к норме, он шепчет: — Ну и как я сравниваюсь с подушкой-бойфрендом?
Я едва слышно смеюсь. Даже когда он злится на меня, он все равно ловит комплименты. — Нуууу. Ты подойдешь.
Его смех шевелит мои волосы. — Я знаю кое-что, чего она не может сделать для тебя.
Настойчивая интонация его голоса заставляет меня поднять глаза. Джеймс улыбается мне с дьявольским блеском в глазах.
Его настроение меняется даже быстрее, чем мое, и это о чем-то говорит.
— Например?
Он проводит кончиком пальца по линии моей челюсти. — Сначала скажи мне, что ты решила насчет нас.
Чувствуя, насколько он тверд и силен подо мной, как его тело комфортно выдерживает мой вес, как чертовски невероятно он выглядит и ощущается, невозможно поверить, что он может быть больным. Я не хочу в это верить.
Я хочу, чтобы он был здоров. Я хочу, чтобы он прожил долгую, счастливую жизнь и умер старым, окруженным семьей.
Осознавая, как сильно я хочу этого, я понимаю истинную ценность того, что мне дано.
Когда я сказала Крису по телефону, что я благодарна за каждое мгновение, когда у нас была наша дочь, за каждое прекрасное воспоминание, которое мы создали вместе, это была правда. Даже если бы я знала тогда, как вот сейчас, что у нас будет всего несколько лет с ней, я бы все равно сделала это снова.
Неважно, сколько у нас было времени. Важна была сила любви, которую мы разделяли как семья. Вся радость и неописуемое удовольствие, которые принесло мне материнство.
Радость, которую не умалили страдания, пришедшие впоследствии.
Возможно, я все же любительница красных таблеток.
Глядя в прекрасные голубые глаза Джеймса, я тихо говорю: — Я решила, что встреча с тобой — это подарок, и это всегда будет подарком, независимо от того, сколько времени мы будем вместе. Так что то, что я пообещала, остается в силе: Я твоя до сентября. Если ты меня еще хочешь.
Он глотает. Глаза горят, он говорит хриплым голосом: — Ты же знаешь, что я все еще хочу тебя. — Он переворачивает меня на спину и глубоко целует, его большие руки обнимают мою голову. Его голос падает до едва слышного шепота, когда он говорит вплотную ко рту. — Я всегда буду хотеть тебя. Вот в чем проблема.
Я чувствую сжатие в груди, как будто тиски сжимают мое сердце.
Боже, помоги мне, но я уже знаю, что когда придет сентябрь, я не захочу уезжать.
Глава 18
Он снова целует меня, на этот раз более жадно, просовывает руку под меня, чтобы сжать мою задницу, потом стонет.
— Боже, этот персик.
Я решаю быть легкой и кокетливой, а не плаксивой и мрачной от мысли о том, что покину его через несколько месяцев... и о том, что будет потом. Для слез и грусти будет достаточно времени позже, когда я останусь в одиночестве. Я говорю скромно: — Не повреди товар, пожалуйста. Персик очень деликатный.
Он сжимает мою нижнюю губу и сильнее сжимает мою задницу. — Да, — дышит он, — это точно, блядь, да. А теперь пришло время раскрасить ее отпечатками моих рук.
Его слова волнуют меня, как и его глаза, которые темнеют, как это бывает, когда он начинает терять себя от желания.
Но я не успеваю об этом задуматься, потому что
