В течение многих лет Булгаков был священником в Париже. Но попав тоже в Париж, я об этом не знал, а когда узнал - видеть и говорить с Булгаковым было уже поздно, невозможно: рак горла и операция отняли у него речь. Впрочем, для меня, может быть, и лучше, что я его не видел. Если судить по некоторым страницам "Автобиографических заметок", вышедших после его смерти, встреча с ним могла бы быть очень тяжелой, а без нее у меня осталось чудесное воспоминание о С. Н. Булгакове, забиравшемся в мою студенческую келью, никогда не снимавшего пальто, говорившего - "я к вам мимоходом на минутку" и остававшегося и час, и другой.
Не могу не отметить, что в 1939 г. в парижских "Современных Записках" в книге XVIII, появилась статья Булгакова "Некоторые черты религиозного мировоззрения Л. И. Шестова" и тут же рядом с нею статья Е. Юрьевского "О тенденциях общественного развития в новейшее время". Уверен, что Сергей Николаевич не знал, что Е. Юрьевский - тот самый студент, которого в 1902 и 1903 г.г. он страстно убеждал уйти от "деспотии марксизма". Но мятущаяся душа того, кто стал "отцом Сергием" сама не ушла от деспотии и на другом берегу. В его "Автобиографических заметках" {224} на стр. 53-56 мы читаем: "Я должен исповедовать, что для меня на путях моего священства, при всем моем личном почитании и любви к тем епископам, с которыми я имел дело, церковная "деспотия" была наиболее тяжелым крестом. За четверть века своего священства я никогда не имел своего собственного храма, а всегда или "сослужил" архиереям или настоятелям. О своем церковном устроении в храме я никогда не знал церковной заботы со стороны епископов. Церковно-исторически я одинок и ежусь от церковного холода".
Как бы то ни казалось странным, вопросы, составлявшие предмет моих бесед и споров с Булгаковым, не уходили далеко, а некоторые прямо совпадали с теми, что Виктор обсуждал в кружке Семена Петровича. Поэтому, когда он предложил его заместить, я охотно согласился. То обстоятельство, что вместо трех кружков в моем ведении будет четыре, т. е. так много, как ни у кого, даже приятно щекотало мое революционное самолюбие. Посещение подпольных кружков, речи на сходках, пропаганда среди студентов Политехникума, вечные споры с социалистами-революционерами, "хождение во все классы общества" - меня интересовали несравнимо больше, чем высшая математика, механика, проекты. Я гораздо меньше, чем Виктор, смущался, что это весьма вредно отражается на работах в Политехническом Институте. Был еще особый дополнительный мотив, чтобы посещать кружок Семена Петровича: нужно же в нем признаться!
В. Вакар в брошюре, изданной Истпартом (не знаю точно ее названия, имею из нее лишь присланные из России ко мне относящиеся страницы) писал, что среди пропагандистов Комитета "тов. Вольский выделялся образованностью, начитанностью, особенно в вопросах философии и обладал даром слова". Вот этой самой "начитанностью" я тогда и гордился, как индейский петух, своим хвостом. Мне казалось, что я очень "наторел" в возне с философскими вопросами, причем {225} считал своей "специальностью" борьбу со всякой религиозной метафизикой, материалистической и идеалистической. Ни одной уступки метафизической скверне и сверхопытным соблазнам: постройка мировоззрения без всяких "интроекций", только, как того требовали Авенариус и Мах, на данных reinen Erfahrung! "Виктор, думал я, не мог похвалиться победами в кружке сектантов потому, что не умел взяться за дело, у него силенок и философского багажа ("начитанности") не хватило. Я ему покажу, как нужно бороться с сектантской казуистикой. Споры с сектантами не чета спорам с Булгаковым, а я ему ни на вершок не уступил".
Вот с каким самомнением и гордыми мыслями о легкой победе над сектантской метафизикой я стал посещать кружок Семена Петровича. Что же случилось? В кружке этом я бывал много раз вплоть до моего третьего и последнего ареста в 1903 г. Смог ли я похвастаться, что добился большего, чем Виктор? Честно и откровенно скажу: нет! Все диспуты и разговоры сконцентрировались, в конце концов, около двух-трех важнейших вопросов и сбить с основной позиции, которую в отношении их занимал Семен Петрович, а за ним, как главарем, почти всегда тянулись остальные члены кружка, мне не удалось. В чем же заключалась эта "основная" позиция, какие взгляды противопоставлял нам с Виктором Семен Петрович и в них оказался неразубежденным? Устраняя детали и в конденсированной форме представляя суть споров - прибегну к некоей параллели.
В 1943 г. внук Герцена - Е. Monod-Herzen - сын дочери Герцена и давно умершего французского историка Gabriel Monod, презентовал мне сделанный им перевод на французский язык работы большого индусского ученого, биолога, физиолога Jagudis Chander Bose, вышедшей на английском языке под названием "Plant Autographs and their rеvеlations". Я был очень благодарен Monod-Herzen за подарок этой книги. Без этого, {226} вероятно, я бы никогда на нее не набрел, так как давным давно перестал заниматься философией и следить за философскими новинками. Chander Bose не философ-метафизик. Он экспериментирует в лаборатории, он производит опыты, прибегая к разным аппаратам измерения и разным графикам. Его заключения таковы:
"В течение моих работ по общей физике и физиологии, я восторженно видел исчезновение границ, отделяющих мир жизни от неживой материи.
Закон реакции распространяется на металлы, растения, животные. Металлы тоже реагируют на воздействие среды, испытывают усталость, могут быть убиты ядами. Между миром неорганической материи и миром животных простирается обширная, молчаливая область жизни растений. Мне удалось немое растение сделать красноречивым хроникером его внутренней жизни, заставляя писать собственную историю. Полученные от самого растения графики, показывают, что нет ни одной жизненной реакции, даже у животного высшего типа, которое бы не проявлялось у растения".
Можно проследить, говорит Bose, идущую от металлов и минералов чрез растения к животному и человеку, восходящую и усложняющуюся линию жизни. Здесь встречаются и перекрещиваются физика, физиология, психология. Барьеры рушатся, растение и животное лишь два аспекта многообразного единства в едином океане существования. "Сущее, - говорит индусская Беда, - едино, хотя мудрецы дают частям его разные названия". "Однако, это еще не рассеивает тайну конечной природы вещей: она делается лишь еще более глубокой. Представляется чудом, что человек, ограниченный со всех сторон несовершенством чувств, способен на корабле его мысли, смело исследовать моря не помеченные ни на одной карте". Кто знает, может быть Bose прав, полагая, что Индия с ее тысячелетним развитием особого строя мысли, скажет в будущем "новое слово" в {227} научной трактовке идеи единства всех сторон и явлений природы.
Книга Bose открыла дверь в шкаф моей памяти. Всё припомнилось - точно это было вчера. Перепрыгивая чрез 50 лет прошедшей жизни, я перенесся в Киев, в кружок сектантов, собиравшийся в районе Печерска у Семена Петровича на неприглядной уличке, носившей название "Собачья Тропа". Если бы Семен Петрович был жив, ему было бы более 90 лет, и смог познакомиться с книгой Bose, он ухватился бы за нее обеими руками, никогда с ней не расставался. Он не сводил бы глаз с график и описаний Bose, показывающих реакцию растений на проходящие облака, сон и пробуждение мимозы, смерть растений от холода и жары, их болезнь от ранения, явления аналогичного пульсирования у животных и растений, действие наркотиков, хлороформа, эфира, яда на больные и здоровые растения, регулярный плач в час дня мангового дерева, полную аналогию реакции рыбы и растения на действие морфия, стрихнина, яда кобры, явление усталости металлов, действия яда на медь, олово, платину и т. д. Семен Петрович после книги Bose еще с большей уверенностью стал бы повторять то, что он всё время твердил:
- Я же вам говорю, что во всем душа есть, всюду жизнь, всюду сердце бьется. Душа есть у человека, лошади, собаки, птицы, рыбы, дерева, цветочка, самой последней травки. Может быть душа есть и у камушка, только язык ее для нас уже совсем темен.
За это пантеистическое представление о мире, панпсихическую космологию, Семен Петрович страстно держался. Излагаясь какими-то торжественными, библейскими словами, она производила на его компанию большое впечатление. Из какого материала и под каким влиянием он ее создал - точно определить трудно. Не знаю, что ему в этом отношении дали Библия и Евангелие, некоторые стороны которых он знал наизусть.
{228} Кое что он заимствовал из сочинений Льва Толстого, но правоверным толстовцем его назвать нельзя. Он осуждал непризнание Толстым материальной стороны цивилизации. В дешевом популярном издании биографии замечательных людей (кажется, Павленкова) он познакомился с описанием жизни Декарта, Лейбница, Паскаля, Ж. Ж. Руссо, Дарвина и думаю, что отсюда с помощью разных упростительных заимствований и изменений, он и создал свою философию. Но допустив, что идея о мировой душе ему была навеяна тем, что он прочитал о "монадологии" у Лейбница (в разговоре он иногда на него указывал) нужно тут же прибавить, что "монада-монад" и все прочие вещи весьма абстрактные, тогда как "мировая душа" в представлении Семена Петровича нечто столь "конкретное", что ее, пожалуй, можно трогать пальцем и по методу Bose измерять разными аппаратами и представлять графиками.
