Ответом — прищур, полный обиды и искреннего негодования. Сама честность, блин, сама оскорбленная невинность!
Объективный взгляд:
Ох, не слушайте ее, ох не верьте. Сама запуталась, и вас теперь дезинформирует.
После предательства Ринки, мир стал враждебен Марине. Она не доверяет ему совсем. Во всем подразумевает подвохи, ищет каверзы.
В сущности, она — больна. На этот раз совсем по-настоящему.
И не читайте её писанину. А если прочли — разберитесь по-своему. Ведь и унизительная жалость коллег, и чрезмерная открытость Артура, и даже верная тактика Зинаиды — все это плоды разыгравшейся подозрительности Марины. Она думает о намерениях окружающих куда больше, чем они сами. Она то намерено груба, похабна и цинична, то слишком доверчива и неотмиросевошна… То всех любит, то в каждой фразе мерещится ей заранее спланированная провокация, в каждом жесте — террористический акт. Ох, тяжело мне с ней, ох тяжело.
Если бы не я — ее умение иногда атрофироваться от реальности и смотреть на себя со стороны, — Марина вряд ли миновала бы сейчас сумасшедший дом. Но я есть. И потому, осознавая собственные отклонения, она сдерживается, старается снова стать миролюбивой и поддерживать с окружающими близкие отношения. Вот как сейчас:
Глядит исподлобья, выделившимися в последнее время скулами подрагивает, губу кусает — в раздражении вся. Но руку Артура не прогоняет. А рука меж тем крадётся к шее, накручивает на указательный палец нелепо торчащий светлый локон (заросла Марина, уже есть что накручивать). Никаких больше спазмических одергиваний. Все решительно и однозначно. Большим пальцем Артур, чуть касаясь, проводит по Марининой щеке. А потом вдруг замирает и трёт кожу у виска (то ли изображая ласку, то ли стараясь разгладить штришки морщинок в уголках глаз).
Это ещё к чему?!
— Это ещё к чему?! — спрашиваю, негодуя — но сижу, не шевелясь. Впитываю, впитываю прикосновения, греюсь… Так изможденный зимовкой зверь подставляется под первые солнечные лучи.
Да, Димочка, практически предаю. Да не тебя, собственно, а общественное мнение. Это ж оно, сорочье отродье, породило образ нашей с тобой трагичной любви. Трагичной дружбой оно не удовлетворилось. Что? Психуешь, что именно с Артуром? А с кем, скажи на милость… Мало, слишком мало в моей жизни за последнее время было ласки и любви. И ты, Дим, тоже в этом виноват. Так что нечего теперь грозовыми тучами в окно грозить. Страшнее твоей гибели в моей жизни все равно ничего не случится, а она — уже была. Так что зря пугаешь…
— Ты меня слышишь? — Артур, оказывается, давно уже твердит что-то новое… Заметив мой уход в мысли, он чуть напрягает руку, и я мгновенно оказываюсь в плену.
Глупость какая-то! Держит за подбородок, заглядывает в глаза… Бесстыдно демонстрирует безудержность собственной властности. Вместо должной обиды, ощущаю совсем другое… Это так хорошо. Та кприятно, когда рядом кто-то сильный. Пусть негодяй, но ситльный. Способный и приструнить, и построить, и защитить, если понадобится… /И здравый смысл уже, прощаюсь, машет ручкой./ И стан твердеет, и влажнеют все уста…/
Нечаянно натыкаюсь взглядом на железную окантовку верхней полки. Вспоминаю, как не замечала боли в стесанных о них ступнях. Да, Димочка, здесь были мы с тобой. Я тут. Я в себе. Я помню, тебя. Я не…
— Давай дружить?! — внезапно выдает Артур.
Я понимаю, Дим. Я не стану…
— Давай дружить?
— Не здесь! — резко дёргаюсь, мгновенно подскакивая и оказываясь возле двери. — Поди теперь разберись, приставал ты, или впрямь за безобидное взаимное доверие агитировал. Загадочный ты тип, Артур. — говорю, поправляя прическу. — Загадочный и опасный!
Гляжу на себя в зеркало. Нет! Это место, эта женщина и эти её мысли пока еще не свободны. А уж тем более, не свободны для тешащего об нее свое самолюбие Артура.
Распахиваю дверь, демонстративно отправляюсь курить. Малой свистит вопросительно, но ничего не говорит, остальные — молча провожают взглядами. Делаю вид, что не замечаю общественного внимания. Прохожу в тамбур.
— Что-то вы нашу Мариночку разнервировали! — Первой не выдерживает Зинаида и срочно выглядывает «на покурить». Да как! Расписанный китайский халат, очки в новой, украшенной камушками, оправе, шиньон в виде высокой, густой башни…
Артур слушает с рассеянной улыбкой и, кажется, немного боится эдакую бабищу. С шармом выдыхая колечки табачного дыма, она, словно мячик ракеткой, смахивает их веером прямо на собседеника. Вряд ли специально, но очень эффектно. — Вы учтите! — смеется она, сверкая очками. — Девочка крепко опекается. Лично мною, например. Она — наш талант и находка сезона. Кто обидит — лично глотку перегрызу. Вы видели ее на сцене? Это ж талант!
Срез памяти мгновенно выбивает из колеи. Когда-то давно так же говорил Свинтус, представляя меня какой-то очередной сомнительной компании неформалов.
— Кто обидит — лично глотку перегрызу, — с очень вежливой улыбкой говорил он. — Вы читали ее стихи? — и уж после этого обязательное: — Знакомьтесь, это моя Марина.
Когда-то льстили о стихах, теперь о выходах на сцену… Интересно, куда еще забросит жизнь?
Кстати, Димка, чтением стихов я тогда заработала две бутылки водки. Прочла парочку вещиц, повинуясь особо настойчивым просьбам, а некий тип вдруг отделился от толпы, и вручил мне букет бутылок. Точнее всего две, но он держал их за горлышки и вверх дном, а вручал, порывисто опустившись на колено. Вот и получился букет… Фишка?
Кстати, это был первый и единственный в моей жизни гонорар, заработанный поэзией (поздравительные стишки в редакции — не в счет, их поэзией называть не хочется). М-да, две бутылки водки это не индульгенция, заработанная Тэффи, но, все же, кое что.
Типа поблагодарила, всем понравилась, поделилась водкой и байкой. Ну, той… Я тебе, Димка ее рассказывала. Как Бальмонт, прочитав стихотворение «Черная роза» сказал вдруг Тэффи:
— За это стихотворение вы имеете право убить двух человек!
— Неужели двух? — обрадовалась Тэффи. — Благодарю. Я непременно воспользуюсь.
Компашка хохотала хорошо — с пониманием. Даже вы бы с Ринкой так не отреагировали… Но вы-то ясно, вам я уже своими байками совсем надоела…
Все это время прима что-то говорит о моей защищенности. «Кокэтливо и томно», с бесконечными ужимочками и гримасками, эпатирует она Артура. Зачем так вычурно? Да чтоб и свои пять копеек вставить, и не дать никому повода упрекнуть в негостеприимстве. Ежели цепляться начнут — все на шутку спишет.
— Так что, ведите себя прилично! — наконец, оканчивает проповедь Зинаида. — Надеюсь, вы не хотите иметь со мной дел?
— Не хочет, — отвечаю за Артура, и добавляю в искреннем расстройстве. — А со мной вот хочет…
— И какие у него к тебе дела? — упирается бровями в потолок Зинаида, никогда не считавшая излишнее любопытство пороком.
— Да так… — пожимаю плечами, и мысленно соглашаюсь с Димкиным предложением быть честной. — Артур говорит, что нашего передвижного подловили на какой-то афере, а, значит, всем нам грозят неприятности. — сообщаю Зинаиде. — Причем, крупные, вплоть до попыток убрать, как свидетелей, Раз Артур говорит — так и будет. Он всю эту кухню знает. Он — главный повар. Может, и впрямь он прав. Может, действительно уезжать отсюда надо поскорее…Такие вот непотребные дела.
Видя, как Артур зеленеет, я пугаюсь, что переборщила. Правду-то сказать стоило. Но, может, не на его глазах…
— Ты совсем чокнулась! — шипит Артур сквозь зубы, и левое веко его начинает дергаться так, будто, в глазу сидит крошечный зверёныш, отчаянно пытающийся вырваться на свободу. — Я же просил никому не говорить! — Ни следа от былой нежности, ни намека на дружеские чувства. — Вот с-с-сука! — это громко и с вызовом.
Не реагирую совсем никак. К обращению такому не привыкла, и на свой счет его воспринимать отказываюсь. Переключаюсь полностью на Зинаиду, собираясь продолжить свое улыбчивое щебетание… Артур резко хватает за плечо, разворачивает, окидывает всю бешеным взглядом. Я тоже закипаю. Вот заорать бы на него сейчас. Или вцепиться бы ногтями в шею. Или губами в губы, не важно… Главное, как-то адекватно на бешенство это его отреагировать…
— Не здесь! — говорю, больше себе, чем Артуру и вырываю плечо.
Да, Дим, я помню, я не стану… И поцелуй наш тот помню, и руки твои всю меня поглощающие, и мягкие кудри пушистых волос, щекочущие мне шею, и саму себя помню, всем телом льнущую, неистово, аж до боли в мышцах, прижимающуюся, и прислушивания к вагону постоянные — вдруг выйдет кто… Я помню, Дим, я не буду…
Не знаю, что Артур читает на моем лице, но как-то вдруг успокаивается.
— Ты не представляешь даже, как сейчас меня подставила… — шепчет отрешенно, — Ну, дела! — теперь он, похоже, больше удивлен, чем зол. — Сука ты Маринка редкая…
