могло бы сыграть упомянутое выше современное продолжение. Эффект пророчества XVIII века состоял в том, что был получен не научно управляемый социальный контроль, а искусная драматическая имитация такого контроля. Его театрально-лицемерный успех придал ему власть и авторитет в нашей культуре. Наиболее эффективный бюрократ есть наилучший актер.
На это многие менеджеры и многие бюрократы ответят так: вы со своими построениями атакуете соломенное чучело. Мы не делаем глобальных утверждений веберовского или иного типов. Мы столь же близки к пониманию ограничений социальных научных обобщений, как и вы. Мы выполняем скромную функцию со скромной и без особых претензий компетентностью. Но мы обладаем специализированным знанием и заслуживаем в нашей ограниченной области звания экспертов.
Ничто в моем аргументе не оспаривает этих скромных притязаний; но это не те притязания, с которыми постигается власть и авторитет внутри бюрократической корпорации, будь она общественной или частной. Потому что притязания этого скромного вида никогда бы не могли сделать законными обладание или использование власти в рамках бюрократической корпорации таким образом или в таком масштабе, в которых достигается власть. Поэтому скромнейшие и без претензий притязания, подразумеваемые таким ответом на мой аргумент, вводят в сильнейшее заблуждение и тех, кто их произносит, и всех других. Они функционируют не в качестве опровержения моего аргумента, что метафизическая вера в управленческую экспертизу институализирована в наших корпорациях, но в качестве оправдания все продолжающегося участия менеджеров в шарадах, которые ими же и создаются. Театрально лицемерные таланты игрока с небольшой ролью столь же необходимы для бюрократической драмы, как и вклады великих актеров управленческого характера.
Глава IX
Ницше или Аристотель
Современное видение мира, по моему предположению, является по большей части веберовским, хотя это не всегда верно на уровне деталей. Мне могут немедленно возразить. Большинство либералов скажет, что нет такой вещи, как «единственное» современное видение мира, а есть множество взглядов, берущих начало в неистребимом плюрализме ценностей, наиболее систематическим и убедительным защитником которых является Исайя Берлин. Многие социалисты скажут, что доминирующим взглядом в современном мире является марксизм и что веберовский взгляд — это vieux jeu (пройденный этап) и его тезисы фатально подорваны критикой слева. Первым я ответил бы, что сама вера в неистребимый плюрализм ценностей является непоследовательной и центральной веберовской темой. А вторым я ответил бы, что, пока марксисты организовывали и расширяли свою власть, они оставались по своей сути веберианцами, даже если их риторика при этом имела марксистский характер. Потому что в нашей культуре мы не знаем такого организованного движения на пути к власти, которое не было бы по своей природе бюрократическим и управленческим, но мы не знаем такого оправдания власти, которое не было бы веберовским по форме. И если это верно относительно марксизма, когда он находится на пути к власти, то что можно ожидать, когда он берет эту власть. Всякая власть имеет тенденцию к объединению, и абсолютная власть объединяет абсолютно.
И все же, если мои аргументы верны, тогда веберовское видение мира не может быть устойчиво рациональным; оно скорее скрывает и укрывает, нежели просвещает, и сила его зависит от успеха в сокрытии и укрывании. На этом этапе можно услышать вторую серию протестов. Почему во всем моем изложении не находится места для слова «идеология»? Почему я так много сказал о масках и сокрытиях и столь мало — почти ничего — относительно того, что скрывается и что маскируется? Кратким ответом на последний вопрос будет то, что я не имею общего ответа на этот вопрос, но я не защищаю простого невежества. Когда Маркс изменял значение слова «идеология» и узаконивал его современное значение, он делал это со ссылкой на определенные, вполне понятные примеры. Например, французские революционеры 1879 года, с точки зрения Маркса, считали себя обладателями той же самой морали и политических убеждений, какую имели античные республиканцы; поступая так, они скрывали от самих себя свои социальные роли выразителей интересов буржуазии. Подобным же образом английские революционеры 1649 года считали себя, под прикрытием Ветхого Завета, слугами Господа, и поступая так, они скрывали свои социальные роли. Но когда конкретные примеры Маркса были обобщены до теории — самим ли Марксом или другими людьми — возник совсем другого рода вопрос. Потому что общность теории получается как раз из-за попыток включения теории во множество законоподобных обобщений, которые связывают материальные условия и классовую структуру общества, выступающих в качестве своего рода причин, с идеологически наполненными верами, выступающими в качестве следствий. В этом состоит суть ранних формулировок Маркса и Энгельса в Немецкой идеологии, и формулировок Энгельса в Анти-Дюринге. Таким образом, теория идеологии стала еще одним примером того, чем должна бы быть социальная наука, которая, как я уже замечал, в действительности неправильно интерпретирует как форму действительных открытий социальных ученых, тате и свои функции в качестве замаскированного выражения произвольных предпочтений. На самом деле, сама теория идеологии оказывается еще одним примером того самого феномена, который стараются понять ее сторонники. И хотя мы все еще можем многое понять из истории Восемнадцатого Брюмера, общая марксистская теория идеологии и ее многочисленные наследники проявляют себя в виде еще одного из симптомов, замаскированного под диагноз.
И все же часть концепции идеологии, прародителем которой является Маркс и которая использовалась такими разными мыслителями, как Карл Мангейм и Люсьен Голдман, действительно подчеркивает мой центральный тезис о морали. Если моральное утверждение ставится на службу воли, то это чья-то воля; и вопрос о том, чья эта воля, важен как морально, так и политически. Но в мою задачу не входят поиски ответа на этот вопрос. Для моей нынешней задачи мне нужно показать только, как мораль стала доступной для определенного типа употребления и что она так употребляется.
Следовательно, нам надо добавить к специфически современному моральному дискурсу и практике, которые представлены здесь мною, серию исторических объяснений, которые покажут, как моральное поощрение может быть оказано слишком большому числу мотивов, как формы морального выражения обеспечивают возможной маской почти любое лицо. Потому что мораль становится общедоступной совершенно по-новому. И именно эта опошленная часть современного морального дискурса, хорошо осознанная Ницше, стала причиной его отвращения к морали. И это осознание является одной из тех особенностей моральной философии Ницше, которые делают ее одной из двух подлинных теоретических альтернатив, с которыми сталкивается каждый, пытающийся проанализировать моральные устои нашей культуры, при условии, что мой аргумент
